Прядь рыжих волос упала конюху на щёку, тот открыл глаза и поспешил вскочить на ноги, уходя от взгляда Клавдии, как с линии выстрела. Присутствие хозяйской дочери в такой странной близости лишило его дара речи.
— Где ты спишь? — спросила она. — Веди туда.
— Клянусь, я не крал ничего! — оправдывался конюх по дороге к своему логову, находившемуся в конце ряда денников.
Он весь сгорбился от страха, шёл медленно и оглядывался, пытаясь понять, что происходит. Клавдия переступила порог тёмной узкой комнатки, подобрав подол, чтобы солома не цеплялась за рюши, и тщательно осмотрелась. Доски стен растрескались, но через мелкие щели даже свет проникал с трудом, не говоря уже о случайном взгляде.
— Сними рубашку.
Конюх поджал свои тонкие губы, затравленным зверем посмотрел на графиню.
— Мадам, в чём я виноват? Чем я вас огорчил?
— Решил, что я буду тебя сечь? Заманчиво. Но в другой раз.
В закутке помещалась старая узкая кровать. Простынь потемнела посредине, где он лежал. Её ни разу не меняли. Клавдия пообещала себе довести честолюбие до полного бесстыдства, тогда она просто стянет эту пропитанную грязью ткань, скомкает и с наслаждением зароется в ней носом, а конюх будет молча наблюдать за этим столько, сколько ей будет угодно. Должно быть, он свешивал свои длинные ноги, когда пытался уснуть на такой короткой койке. Клавдия сбросила на пол подушку, уселась и кивнула слуге, чтобы он устроился рядом.
— Встань на колени.
Когда графиня стала неумело расстёгивать его штаны, он остолбенел и из смуглого его лицо сделалось серым.
— Мадам!
— Опустись ниже.
Обе её щиколотки оказались на плечах у конюха.
— Но… меня же повесят за такое! Я понимаю… Я всё понимаю… но я почти женат, а вы…
— Никто тебя не повесит, но только если будешь слушаться. Потому что никто не узнает. Просто делай, что говорят. Ну? Чего замер? Я ведь не умею.
Конюх тёмным пятном тонул в пышном облаке небесно-голубого платья.
— Я не могу, это неправильно. Вам будет больно, да и если узнает кто…
— Не твоя забота, начинай. Я не должна опоздать на мессу!
Деваться было некуда. Молодость и внезапное пробуждение подвели молодого человека, кровь устремилась к чреслам, и даже страх смерти был не властен над телом, жившим по своему закону. Прощаясь в душе с белым светом, он подчинился, причитая:
— Умоляю, мадам, я не знаю, в чём я виноват, но не губите меня. Вы закричите — и я покойник. Да мне даже до тюрьмы дожить не дадут! Боже, у вас кровь… Я мертвец.
— Ты все приказы так лениво выполняешь, приправляя их болтовнёй? — скривилась Клавдия. — Тогда тебя и вправду есть резон высечь.
Когда всё было кончено, конюх забился в угол. На спине у него рдело позорное клеймо из восьми царапин. Он даже не натянул штаны повыше, просто сполз на грязную солому и уткнулся лицом в свою рубашку, найденную на полу. О том, что его жизнь разрушена, Клавдия и не думала. Расположившись на его кровати и чувствуя, как на бёдрах засыхает кровь и флегма, она сыто улыбалась.
«Получай, Сангреаль! Точнее, не получай того, что мог бы! Оно навсегда осталось моим. Получай и ты, жалкий обрубок мяса, в котором мечется моя душа! Из-за тебя я обречена выкручиваться! Кровоточишь? Так тебе и надо!»
***
Лицо Каспара тронуло неописуемое отвращение. Он окаменел на краю крыши как горгулья.
— Вот видишь. Я предупреждала.
— «Порченый товар», — с трудом вывел его язык. — Назвать так человека! Давно твои родители сошли с ума?
— Ничуть. Я их понимаю, они хотели как лучше. На самом деле Сангреаль тоже никому не был нужен. Это же девочка в камзоле! И провонял лавандой как дамский шкаф. Куда мне было деться, Кас?!
— Что ж. Если ты начала понимать, какую гадкую выходку совершила, уже хорошо. Не сочти меня ханжой, просто не представляю, чего натерпелся конюх. Смертного страха — самое меньшее. А если бы ты была служанкой, а он — хозяином? Его объявили бы кровопийцей, могли и под суд отдать.
— Такое нельзя сравнивать.
— Ну да! — развёл руками мортус. — Мы, мужчины, созданы для того, чтобы в нас стреляли, втыкали железо, вот ещё и пользовались, когда вздумается. Это совсем не игра. Знаешь, я бы повесился. С меня бы было достаточно.
Клавдию напугала шевельнувшаяся внутри совесть, чей труп Каспару удалось гальванизировать.
— Твоя очередь, — напомнила графиня.
— Надеюсь, конюх менее склонен к копанию в собственной голове и поспешил всё забыть.
«Забыть целое лето развлечений? Только если потерял память», — рассудила Клавдия. Бутылка вернулась к ней.
— Не сказал бы, что я понимаю тебя, — Кас покачал головой, — Но и на твоё понимание не покушаюсь. Меня тоже почему-то считали испорченным. Я родился в крестьянской семье, благополучной и не самой бедной. Первые пять лет всё было хорошо, я рос себе обычным мальчишкой. Потом родился мой брат, Жюстен. Я помогал с ним как мог. Почему-то родители хотели, чтобы я пел в церковном хоре, но это оказалось невыносимо скучно. В соборе я познакомился с аббатом, он научил меня грамоте, я увлёкся книгами.
— Я ведь могла видеть тебя! И слышать, как ты поёшь. У судьбы дерзкая фантазия.
— Да. Там сейчас поёт Жюстен, когда не лежит пьяным. Время шло, я стал чувствовать себя лишним. Обед готовился на троих, у стола так и осталось три стула. Со мной разговаривали только тогда, когда я плохо вёл себя. Дела мои никого не интересовали, главным в семье стал Жюстен. Ему отдавали деньги, которые я приносил с мелких заработков, он пропивал их. Он воровал наши вещи. Я устал от этого и ушёл в город, работать у портного. Спал на полу, по мне ночью бегали крысы. И там я подцепил. Её.
— Её?
— Догадайся сама. Проснулся утром от ужасного жара. К вечеру уже набухли шишки на шее и в паху. Следующие несколько дней я не помню, только тот момент, когда надо мной склонился носатый чёрный дьявол — так я думал. Он жёг меня железом, а я визжал, как козёл на убое. Очнулся почему-то в монастыре. За месяц пришёл в себя, братья ухаживали за мной. Аббат сказал всем, что случилось чудо, когда я окреп.
— Значит, это была не чума? Ты ведь жив.
— Plaga по всем симптомам. Мейстер говорит, если взять сто человек и заразить, то трое из них выживут. Он-то мной тогда и заинтересовался. Раз я получил на некоторое время иммунитет, то мог ходить с ним в опасные места. Зоркий глаз и крепкая спина оказались очень кстати. Родители не искали меня, аббат послал к ним человека, чтобы тот сообщил о моём состоянии. Послушник вернулся таким смущённым… сказал, что идти мне некуда и дома больше не ждут. Если б это помогло, я бы умолял, я бы на коленях просил. Хоть раз ещё вдохнуть запах родных стен. Услышать, как смеётся мать. Я был послушным ребёнком, и это меня сгубило. У непослушных детей, вроде тебя, есть весь мир. А мой мир заканчивался семьёй. И самым главным было угодить ей. Знаешь, когда я валялся в бреду и корчился от боли, мне было не так плохо, как потом, когда от меня отвернулись.
«Хотели обменяться забавными историями. И вот. Стало быть, у Каспара от спиртного развязывается язык. Он не врёт и, кажется, даже не приукрашивает», — Клавдия притихла, стараясь слушать внимательно.
— Так я попал в лекарню, правда, первые недели потерял рассудок. Уверял мейстера, что я труп и меня забыли похоронить. Что я разлагаюсь. Он каждый день меня воспитывал, говорил: «Ты мне нужен, и не только мне. Ты необходим городу». Куда было деться? Я сдался, помешательство моё тоже сдалось. Вместе с мейстером мы предложили мэру оплачивать наши услуги по очистке домов, организации карантинов. Сколько всего пришлось изучить! Моя крестьянская голова чуть не лопнула. Но дело стало приносить пользу горожанам и доход. Позже мейстер взялся и за наши внутренние дела. Он умеет так всё преподнести, что сам поверишь в свою исключительную важность. С самого утра, с древней военной молитвы начинается поход на болезни. Можно низвести нас до уборщиков, а он делает нас воинами. От этого сил сразу больше, да и ответственности. И знаешь, открой мы сейчас квартал, Аломьон погибнет без всяких переворотов. Людям будет не до идей. Пока мы держим в узде чуму и ищем её очаги, имеет смысл борьба господ и рабов. Я и ты, как ни странно, с одной стороны баррикад сейчас.