— Знаешь… А давай отметим моё совершеннолетие?
— Как пожелаешь, но при всём почтении, ты выглядишь лет на двадцать пять.
— Не важно. Идём.
Он взял лопату и вышел во двор, Клавдия выскочила следом.
— Что бы ты ни хотел сотворить, подумай дважды!
Каспар подошёл к клёну, обернулся в сторону зари. Встав к ней спиной и прижавшись к дереву, сосредоточенно сделал несколько шагов вперёд. Он принялся осторожно вонзать штык лопаты в грунт, пока не почувствовал, что звякнуло стекло. Бутылка была зарыта неглубоко, всего два движения — и из-под дёрна показался её блестящий бок. Подхватив её за горлышко, Каспар стал близоруко разглядывать чудом сохранившийся клочок бумаги, приклеенный к ней около четверти века назад.
— О, слава богу! Это не вино, а портвейн! Идём в дом. Её ведь положено было выпить давным-давно.
Пока Клавдия зажигала свечи, подмастерье шарил по посудным полкам.
— Да как же так, — бормотал он, — где все кружки?
— Может, как тогда, на крыше? Прямо из горла? — она тряхнула кистью и огонёк на спичке угас.
— Я, чёрт побери, у себя дома, а не прячусь от мейстера, как малолетний забулдыга. Вот это сойдёт, — он оглядел два глиняных кубка и поставил их на стол.
Портвейн за годы совсем не испортился, крепость помогла ему выжить и сохранить душу винограда, заставшего времена смирения и порядка. Те лозы не вкусили крестьянской крови и не пострадали от огня, однако за изобилие и спокойствие платой был скрежет зубов, затаённая злость, отупение от мотыжного труда. Каменные жернова старого мира перетирали крестьянское семя в пыль и, наконец, этой пыли скопилось столько, что одна искра стала причиной пожара на имперской мельнице. У искры было человеческое имя да раскалённое добела сердце. Крепкая сладость вызывала у Клавдии задумчивое настроение, но она сочла для себя позором не найти достойной темы для разговора. Тонувший в тенях Каспар снова уходил в тревоги и печаль.
— В котором году ты переболел чумой?
— Восемь лет назад. Сейчас посчитаю.
— Хочешь сказать, она так давно в городе?
— Ха! Мы с ней в один год родились. Мейстер связывает начало вспышки с осенней ярмаркой, на которую приехали хелонцы с товаром из-за океана. Такие страшные болезни привозят на кораблях вместе с фимиамами и фруктами, — Каспар помрачнел, — отбывают же суда с нашими ближними, здоровыми и полными сил. Только вот потом от них ни слуху ни духу.
— О чём ты?
— О торговле людьми, — недоумение на лице Клавдии сохранилось и Каспар пояснил: — Туземцы и плантаторы меняют всякое на живой товар. Некоторые здесь промышляют отловом и сбытом нищих детей мореплавателям. Очень выгодный курс: за бесплатного или копеечного оборванца можно получить много ценностей. Дети становятся рабами, которые выращивают и добывают новый товар. Такой вот круговорот. Разве ты не знала?
Романтика дальних берегов стремительно стала расходиться по швам, как старый подгнивший половик, и Клавдия нахмурилась.
— Ты уверен, что это правда? Слабо верится. Звучит как страшная сказка для капризных детей.
— Мы с тобой и есть негодные дети в страшной сказке. Я побывал в подвале, куда сгоняют лишние рты и нищету, а потом продают за море, либо тем, кто может себе позволить купить ребёнка для любых целей, словно животное или предмет. Один из столпов, на которых опирается роскошь — бесправие, мадмуазель.
— Расскажи! — потребовала потрясённая Клавдия.
— Был один эпизод, который в семье не вспоминали. Я даже решил, что всё выдумал, пока не встретил снова ту женщину…
***
— Ой, какой малютка! Ты чего тут делаешь?
Незнакомка была пьяна и ужасающе красива. Она наклонилась и Каспар невольно перевёл взгляд на то, как выкатились из лифа белые яблоки её полной груди. Их вид почему-то успокаивал. То ли он был так мал, что ещё связывал их с едой, то ли уже был разбужен скороспелой чувственностью. Женское чрево отторгло его в несчастливый год, пуповину рано перетянули волосами и обрезали, от груди отлучили, так как он мог не стремиться всем существом назад, туда, где он недобрал собственной крови и материнского тепла?
— Чего ты тут делаешь? — повторила она звенящим сладким голоском. — Все уже разошлись с рынка.
— Я боюсь идти домой, — Каспар еле разомкнул посиневшие от холода губы.
Из-за угла крикнули:
— Франческа! Где ты там застряла?
— Я догоню, — отозвалась она, но не поспешила за своей хмельной компанией, а сосредоточилась на живой находке. — Боишься? Тебя дома бьют?
— Нет, но в этот раз я заслужил. Наверное. — Каспар потёр ладони о дерюжные штаны.
— Не будешь же ты всю ночь тут сидеть! Помнишь, где живёшь? Я тебя отведу. Ты что, сбежал? Мама, наверное, очень волнуется. Это нехорошее место. Здесь ходят такие как мы. Хм-хм.
— Сбежал, но не из дома. Меня хотели отдать в услужение странному господину, я его испугался. А живём мы в деревне Мулин.
— В услужение? Так рано? Ты же ещё ничего не можешь толком делать.
Незнакомка что-то поняла и её глаза потемнели под опущенными ресницами.
— Нужно работать. У нас ведь родился младший брат.
— А отец?
— Он много трудится. Даже приходит после обеда поспать до ужина.
Одутловатая и мягкая рука легла на макушку. Каспару показалось, его по голове гладит фея, до того лёгким было прикосновение.
— Идём со мной.
Она выглядела добрым и безопасным человеком, хоть и слегка не в себе. Пахло от женщины розовой водой и кислым виноградом, но что в нём плохого? Просто ягоды. Мальчик решил довериться и зашагал по мостовой, когда его осторожно потянули за локоть. Аломьон не сумел сцапать ребёнка и теперь неохотно расступался, пропуская того к дому.
— Расскажи, как ты попал на рынок.
— Мама привела меня к мадам Пфайль.
— Что?! Сама привела?
— Да.
Незнакомка закашлялась. Её юбки приятно шуршали от ходьбы, каблуки, похожие на рюмочки, гулко постукивали по камню.
— Мадам Пфайль — плохая женщина. Если я отведу тебя домой, то тебя снова продадут. Как же быть? Ребёнка к нам не притащишь, хотя ты такой миленький!
— Я попросился в нужник и увидел дырку в заборе, так и убежал. А как здесь оказался — не знаю.
Чем ближе они подходили к дому, тем медленнее и неувереннее шёл Каспар. Франческа не торопила, а ему ужасно не хотелось выпускать её ласковую, тёплую руку. Когда она постучала в дверь, открыли не сразу. Мальчика силой втянули в дом и велели идти в кровать. Сидя на одеяле, он долго слушал, как бранилась с родителями фея:
— Я пожалуюсь страже! — звенел её голос.
— Ты?! Да я сделаю так, что тебя высекут посреди Сен-Жак! — кричала мать, не заботясь о соседях.
— Меня-то высекут и отпустят, а ты сгниёшь в тюрьме, жаба бессердечная!
Дверь хлопнула, с потолка посыпалась извёстка.
— Я донесу! Донесу, слышите? — не унималась снаружи Франческа.
Новорождённый Жюстен проснулся и начал плакать, пришлось взять его на руки и качать. Каспар зарылся носом в одеяльце. Вина обрушилась на него, искалечив под своим весом хрупкую ещё личность, изломав его дух, прочертив глубокую борозду в памяти.
— Прости, маленький, я тебя подвёл, — проговорил он, давясь слезами.
***
— Скажи, что ты всё придумал, — слабым голосом попросила Клавдия. — Просто скажи, что всё это ложь. Что ребёнка нельзя продать посторонним людям как какую-то вещь. Ну почему всегда страдают беззащитные?
— Надо же! Тебя трогает беззащитность.
— Если ты о том случае, то это был мужчина, старше и сильнее меня.
— Но ему было некуда деться.
— С тобой успели что-то сделать?
— Нет, но дали понять, чего хотят. Я хорошо запомнил рожу, которая уже не знала, как извратиться. Он сдурел от скуки и его хрен, словно сломанный компас, указал в сторону притона той дамочки. Правда, потом, будучи малолетним идиотом, я поступил немногим лучше.