Красный туман перед глазами редел медленней, чем хотелось бы. С опозданием Артур понял: задыхаясь, Вовка отчаянно лупит шефа ладонью по бедру. Он слез с Чижа, протянул ему руку: вставай, мол. В голове крутилась дурацкая фраза из школьного курса литературы: «Добрые люди от него кровопролитиев ждали, а он чижика съел!» Чехов это сказал или Толстой, Артур не помнил.
— Яйца на месте?
— Всмятку, — просипел Вовка. — И премия накрылась…
— Будет, — пообещал Артур. — Купишь новые.
Следующий!
Чиж помедлил и ухватился за протянутую руку. Поднимаясь, он старался не смотреть в глаза Чисоеву. «Поддался! Он поддался, скотина! — гулким набатом ударило в виски. — Они все мне поддаются!»
— Ну, кто?! Кто ещё?!
Он с головой нырнул в безумный водоворот — хрип, сопение, кипяток солёного мужского пота. Менялись соперники, Артур не замечал пропущенных плюх и ссадин от сорванных захватов — для него всё слилось в один-единственный поединок без конца и начала. В пьяную, жестокую круговерть, имя которой — жизнь. Другой жизни у него не осталось. Он швырял и ломал, на полную, на всю катушку, как в последний раз. Так было два десятка лет назад, когда Артур Чисоев рвался к финалу. К победе на турнире, посвящённом памяти его отца. К праву первородства, которого он был лишён. Он мог лишь выгрызть зубами, вырвать первородство у судьбы, и то на краткий миг.
Любой ценой!
Стены зала, размещённого в цокольном этаже офиса, выгнулись чашей, призовым кубком — исполинской ареной. Сверху, с края чаши, за сыном следил бронзовый отец. Рустам Чисоев плакал. Рустам никогда не плакал при жизни, но всё однажды случается в первый раз. От слёз отца Артур рычал и зверел. Он не чувствовал боли. Не знал усталости. Он мог всё! Бросок, переворот, проход, туше — ты видишь, отец?
Нет, ты видишь?!
Поясница. Колени. Плечи. Локти. Живот. Мышцы и связки. Суставы и сухожилия. Скорость и резкость. Сила и реакция. Ничего не болело. Всё служило верой и правдой. Войдя в возраст, Артур старался поддерживать форму, но больше «качался», выходя на ковёр редко, без фанатизма. Боялся порваться, слечь в реабилитацию. Сегодня страх сгорел в огне дарованной свыше уверенности. Всё вернулось — и вернулось с лихвой! Так боролся Шамиль в молодые годы. На ковре Шамиль всегда был лучше младшего брата…
Отчего ты плачешь, отец?!
Да, ты прав — это финал. Остался последний соперник.
Артур знал, что справится и с ним.
23:55
…подарок Шамиля на сорокалетие…
Он вломился домой за пять минут до полуночи. Дыхание его пахло коньяком. Коньяком, будь прокляты все лозы от Дербента до Хасавюрта! Официант ресторана «Арарат», косясь на бешеного клиента, сперва пытался всучить Артуру дешёвую, подкрашенную чаем «паленку». И побелел, как мел, когда Чисоев схватился за мобильник так хватаются за пистолет. Официант, а следом вспотевший от страха главный менеджер хорошо знали фамилии тех людей, которым собрался ночью звонить псих, требующий настоящего дагестанского коньяка. Настоящего, чтоб вы сдохли! Кого-то послали куда-то, двадцать минут, опасных, как бомба с включённым часовым механизмом, и Артур стал счастливым обладателем трёх бутылок «Кизляра». Две из них он приговорил в отдельном кабинете, под бозбаш и толму, угощая менеджера и требуя от него ответить на вопрос: «За что?!» Третья, едва початая бутылка погибла — разбилась, когда Артур запустил ею в стену. Менеджер к тому времени сгинул, и ресторан — тоже, а стена оказалась кирпичной, выщербленной — Чисоев стоял в глухом переулке.
— Такси!
Водитель тоже не ответил на вопрос: «За что?!»
Прислуга пряталась. Дом вымер. Это было кстати. Артур дважды падал на лестнице. И в конце, когда достиг цели, уронил самую важную вещь в своей жизни. Футляр с громким звуком, похожим на стон, ударился об пол, раскрылся — и ответ на все вопросы вывалился наружу.
На ковре лежал Browning BDAO Compact.
Подарок Шамиля на сорокалетие.
II. АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
05:17
…насчёт раба ошибочка. Некрещён и необрезан…
— ВСТАНЬ И ИДИ! — велели ему.
А он не встал и не пошёл. Даже головы не повернул. Так и остался сидеть возле пыльного просёлка. Тронул синюю кепку с длинным козырьком, сдвинул на ухо по давней, ещё студенческой привычке. Прикусил сухую травинку, усмехнулся — и лишь тогда соизволил ответить:
— Не хочу.
Бездонное, светлое от жары небо моргнуло чёрным зрачком. Громыхнуло гневом: