В 1945-м мы едва только вышли через маленькую дверцу. Опьянение прошло, мы пребывали в изумлении; мы снова оказались на земле, от которой отвыкли и которой опасались.
Нам было больно ходить, потому что мы отвыкли пользоваться ногами.
А публика? В отличие от настоящей публики на ярмарках, выходивших встречали вовсе не восторженные взгляды. Совсем наоборот! С этими взглядами прошедшие войну предпочитали не встречаться, перед ними опускали глаза. Съеживались. Гнули спину под потоком обвинений, упреков, осуждений.
Сначала возникло желание разобраться, как все это стало возможным; затем надо было объяснить, в надежде получить прощение или, по меньшей мере, забвение.
Напрасное дело! За двадцать лет, прожитых во Франции в качестве корреспондента ряда немецких газет, я понял: невозможно, чтобы это забылось в стране, которая не только имела возможность наблюдать за поведением внезапно сошедшего с ума народа, но и сама пережила последствия этого заразного и разрушительного безумия. В бесконечных спорах с друзьями-французами, в ходе долгих дискуссий с моей женой, уроженкой Нанта, которая в первом браке была замужем за французским офицером, убитым в Алжире, на круглых столах о немецком движении Сопротивления, перед камерами французского телевидения, я пытался объяснить феномен национал-социализма в Германии.
Я попытался нарисовать его зарождение в стране, у которой отняли победу, в народе, истерзанном необъяснимым поражением, униженном миром, который с 1919 года во всех школах и всех домах называли «диктатом». В народе, травмированном финансовым и экономическим кризисом, преследуемым навязчивым страхом перед коммунизмом, который чуть было не захватил власть в момент крушения империи и, без сомнения, не оставил этой надежды. В народе, как и другие заботящемся о национальном достоинстве, престиже, о некотором необходимом уровне могущества, достаточном, чтобы играть свою партию в концерте наций. Наконец, в народе, который всегда обладал и продолжает обладать, как основной чертой, как «наследственной болезнью», слишком обостренным чувством дисциплины, беспрекословного подчинения, легкого конформизма. Словом, целым комплексом недостатков, естественно, облегчивших безумное предприятие, которое должно было привести его к гибели…
Мне не удалось убедить моих слушателей. Тогда я счел себя обязанным привести свидетельства. Свидетельств у меня сотни, возможно, тысячи; нам грозит опасность утонуть в фактах! Но очень немногие немцы моего возраста, моего «класса» могут «напрямую» свидетельствовать в соседней стране, по-дружески (слава богу!), изъясняясь на языке хозяев, к тому же обсудив за прошедшие годы свои взгляды и воспоминания с французскими друзьями.
Я родился в 1922 году. В Германии говорят, что этот год – самый пострадавший во Второй мировой войне. Возможно, это правда. В моем полку в декабре 1939 года нас было шестеро – юных добровольцев; только двое вышли из «ротора». Мне было пять лет, когда в Рейнской области, в моем родном Рейнланде, пришлось снять фуражку перед французским триколором. Одиннадцать, когда к власти пришел Гитлер. Четырнадцать, когда немецкие солдаты вернулись на наш левый берег Рейна. Семнадцать, когда я вступил в кавалерийский полк в Бамберге. Восемнадцать, когда лейтенантом-танкистом вошел в Россию. Двадцать три, когда война выплюнула меня на землю мирной фермы моего отца в Айфеле.
В силу обстоятельств и знакомств мне довелось побывать в аристократических салонах Берлина и Потсдама, в доме сына кайзера, в подземном убежище Риббентропа, в русских степях, где стоит нечеловеческий холод, на берегах Дона, в заснеженных Арденнах, в зловещем «народном трибунале» в Берлине, пережить бомбежки и пожары больших городов моей родины. Безумный фильм, незабываемый фильм. Двое моих братьев были убиты, один под Москвой, другой под Тобруком. Сам я был трижды ранен.