— Спи спокойно, любимая…
Но она не отпускала моей руки. Я снова поцеловал Катю.
— Ты же сказала, чтобы я уходил?
Катя тихо рассмеялась. Смешок веселый, задорный и ласковый.
— А знаешь что? — неожиданно произнесла она. — Идем на Кондуй-озеро!
— Сейчас? — я не мог скрыть изумления, не верил своим ушам.
— Ты устал?
— Нет.
— Тогда так: я забегу за плащом, а ты подождешь здесь.
Что-то тревожно-незнакомое было в ее голосе. Мне даже сделалось немного страшно. Она ушла. А я стоял и раздумывал: вернется она или нет? Что за странная фантазия пришла ей в голову?
Катя вернулась. На ней был легкий шуршащий плащ. Таинственная тьма окружала нас, тьма вековечной тайги. Мелькнули два огонька — сова!.. Мы шли, тесно прижавшись друг к другу. Нас не пугала ночная тайга: здесь мы были дома. Месяц, ясный, прозрачный серпик, повис над настороженно молчаливыми деревьями.
Я чувствовал, как колотится под моей ладонью ее сердце. Мы оба молчали, поддавшись великому безмолвию.
Тускло блеснуло Кондуй-озеро. Оно имело какой-то зеленоватый оттенок. Да и все вокруг имело зеленоватый оттенок. Причудливые скалы ясно рисовались на фоне чистого неба.
Катя расстелила плащ, и мы уселись под высокой сосной. Здесь был тепличный дурман, сильно пахло травой. Нас было двое, только двое во всей вселенной. Все живое притихло, угомонилось. Лишь иногда мелькали среди звезд летучие мыши. Шепот и поцелуи — все было как во сне, и ее нежная шея, растрепавшиеся волосы, крепкое, гибкое тело…
Это была наша ночь… та единственная ночь, которая не похожа на все остальные, что бывают потом… И только когда занялась заря, задрожало алой ртутью Кондуй-озеро, мы, истерзанные и измученные, но счастливые, поднялись с земли и, бросив прощальный взгляд на знакомые с детства места, углубились в тайгу. На губах остался горьковатый привкус хвои…
26
Кто поймет женщин? А может быть, мы сами выдумали эту загадку? Теперь, когда уже все позади, я пытаюсь осмыслить все, что было до этого и что было потом. Я узнал, что любим, и не только любим. Березка уронила первый желтый лист, а я не замечал надвигающейся осени. Казалось, счастью не будет конца. Казалось, вечно будут цвести сосновые цветы. Но странное дело: с той памятной ночи Катя как-то переменилась ко мне. Между нами установилась дружба, хорошая дружба. Но та, которую я любил и по которой тосковал каждую минуту, не приглашала меня больше на Кондуй-озеро и даже к себе домой. Она словно остерегалась нашей близости. Однажды я сказал ей об этом. Она рассмеялась своим тихим дразнящим смехом, мягко, но решительно отвела мою руку, сказала с печалью:
— Чудной! Ты сам говорил, что есть вещи, которые не следует объяснять. В жизни не все так прямолинейно, как ты думаешь. Разве я стала любить тебя меньше? Дело даже не в этом. Ты все воспринимаешь слишком по-детски. Ты так ничего и не понял. Вот если бы, скажем, ты после той ночи внезапно уехал с Солнечного, я поверила бы, что ты все понял.
Меня точно обдало ледяным ветром.
— Если бы я уехал с Солнечного?
— Вот опять ты ничего не понял. Я говорю к примеру… Тебе незачем уезжать отсюда.
Странные слова Кати навели меня на раздумья. Какой смысл вкладывает она в них? Почему я должен был уехать? Разве мы не близки друг другу и разве наше счастье не в том, чтобы всегда быть вместе?
Я посмотрел ей пристально в глаза и сказал:
— Мы еще не отремонтировали экскаватор. Вот когда я сдам его по описи Бакаеву, тогда могу уехать, если тебе так этого хочется.
Она провела ладонью по моей щеке:
— Не сердись, дорогой. Мы с тобой говорим на разных языках, а поэтому лучше не говорить на эти темы. Когда-нибудь ты все поймешь. Ведь ты знаешь, что я отдала тебе все, что могла отдать.
Нет, я так и не понял ее. А события развивались своим порядком. Наш «Уралец» вышел из ремонта, и теперь оставалось перевести его в забой. Бакаев так и не использовал полностью свой отпуск. Слонялся целыми днями по площадке, а потом заявил:
— Не могу больше. Опостылел курорт!
Курортом он называл праздный образ жизни. Да и Марии Егоровне пора было уезжать, чтобы вернуться на родину к началу учебного года. Ерофей ходил сумрачный, молчаливый больше обычного: он успел привязаться к семейству Бакаева, в свободный час мастерил таежные игрушки девочкам. Резчик по дереву он был отменный. Из-под его тяжелых рук выходили изящные олешки, дремучие старики, смахивающие на леших, горбатые медведи, веселые человечки с раскоряченными ногами. Он клал игрушку на ладонь, любовался ею и вздыхал.