Ходит, бормочет:
— Бороду на одеяло, бороду под одеяло…
На столе гора окурков. Дядя Камиль впадает в неистовство. Приходится его легонько выдворять.
У Бочарова все время на губах глупая улыбка. Не пойму, в чем дело. Он тоже «опустился»: стал носить галстук, белые сорочки; на столе скомканные листы, пепел, томик модных сумасшедшеньких стихов, от которых у меня сверлит в ушах.
Ардашин не теряет надежды вырваться вперед, поразить человечество своей блок-схемой.
…И все-таки я должен был уговорить Марину… Отпустил. Глупо, глупо… Она сразу отдалилась от меня на тысячу километров. Инфантильный субъект…
Олег Ардашин бубнит рядом:
— Мы производим регулирование системы движением секции оболочки, находящейся около активной зоны…
— Инфантильный субъект! — произношу вслух.
— Вы так считаете? — Ардашин обескуражен.
Спохватываюсь:
— Вы правы, Олег. Как вы додумались?
Он глядит с изумлением:
— Додумался? Все записано в вашем учебнике для младших курсов. Страница сто пятьдесят восьмая.
Начальство всегда вызывает не вовремя.
— Хочу подогреть в вас энтузиазм! — говорит Подымахов. И это почти в конце рабочего дня!
Ведет на «территорию». Здесь полным ходом развертывается строительство. Экскаваторы долбят мерзлый грунт. На площадке будет сосредоточено почти сорок объектов: тут и компрессорная, и насосная, административные корпуса, подстанция, вентиляционная станция, цистерны, колодцы. Все уже заранее обнесено заборами: ограждающим, внутренним. И оттого, что здесь работа идет споро, как-то тягостно становится на душе. А мы со своей «думающей группой» где-то в самом начале пути! Не станут же приостанавливать строительство из-за нашей инертности, несообразительности! Тревога овладевает мной все больше и больше, тревога и ощущение собственной ничтожности. С чего я вообразил, что могу хвататься даже за чисто практические задачи?! Ну какой из меня инженер? Теоретическая физика, математика — вот она, моя «зона ограничения»… Скоро начнется закладка фундамента под будущую установку. Архитекторы разработали оригинальный проект главного здания. Им удалось уловить стиль эпохи атомной энергии и освоения космоса.
— Чем-то смахивает на крематорий, — кривится Носорог. — Да шут с ними. Эпоха… Приходится считаться. Дело в конечном итоге не во внешнем оформлении, а в удобстве. Я, например, не могу привыкнуть к черным колоннам в фойе нашего института. А кому-то, должно быть, нравится. И вообще в современных зданиях чувствуешь себя, как в аквариуме.
Потом, продрогшие, пьем чай в кабинете Подымахова.
— Пейте цейлонский чай. А еще лучше — краснодарский. Хорошо мозги прочищает.
Ерзаю на стуле. А он не торопится. Да и куда торопиться, если жизнь позади? Благодушествует. Самый удобный момент втолковать мне, чем отличаются друг от друга содержательный и формальный метод исследования.
Такое впечатление, будто он убеждает не столько меня, сколько самого себя. Ведь для меня вопрос давно решен: из «чистого» физика-теоретика я незаметно превратился в самого ярого прикладника, стал создавать, даже изобретать экспериментальную аппаратуру, которой пользуется кто-то другой. Но я понимаю Подымахова: он, так сказать, всю жизнь наступал «на горло собственной песне» — в каждом из нас живет смутная вера, будто мы были рождены для глубоких теоретических обобщений, для великих гипотез. И вот ради блага других пожертвовали собой, стали аппаратурщиками.
Я-то Подымахова давно понял, а он все пытается разгадать меня. Зачем?
Заговаривает о прошлых днях. Феофанова вспоминает с теплотой.
— В принципе я никогда не был против умозрительного метода. Но тогда должен был спорить с Феофановым, в противном случае мы отстали бы от Америки лет на пятьдесят. Приходилось бороться за экспериментальную технику индустриального масштаба: синхрофазотроны, реакторы. Мы их создали.
Разговору не видно конца. Носорог залез в абстрактные дебри и увяз по пояс. Откровенно поглядываю на часы. Вот он сидит передо мной, старый человек, большой ученый, отдавший жизнь поискам. Он весь в поисках.
Есть ли у него что-нибудь личное, свое? Жена, дети, заботы о благополучии?.. Любит ли он Моцарта или Бетховена? Остановился ли он хоть раз в немом благоговении перед картиной великого художника? Где начинается и кончается человечность? Или, может быть, безвозвратно ушло время ученых мужей-энциклопедистов и мы незаметно превратились в специалистов узкого профиля?..