И Володя, думая о своем, медленно, вслед за составом вошел в литейный пролет. Вошел да там и остался…
На следующий день у разливщика Егора Овчинникова появился новый подручный — веселый и расторопный паренек с русой непокорной шевелюрой и голубыми, как небо, глазами. «На поэта Есенина похож», — говорили заводские девчата и тайком вздыхали…
Диплом техника давал ему право сразу претендовать на место мастера. Но ведь, кроме диплома, нужны навыки, опыт. Нет, он пойдет в подручные, он будет овладевать искусством разливки с азов — так надежней. Ложку, когда берется проба из ковша, тоже надо уметь держать в руках, чтобы потом и сам умел научить новичка, когда придет в бригаду, ибо дело, казалось бы, простое, а до беды недалеко…
Понравился Егору Ильичу подручный — скромный, серьезный, смышленый. Если чего-нибудь не понимает, обязательно подойдет, спросит. Причем не успокоится до тех пор, пока не услышит такого ответа, который полностью удовлетворял бы его.
— А как он умел спрашивать! — вспоминал Егор Ильич. — Это выходило у Володи как-то душевно, неназойливо, он при этом заметно смущался, особенно перед старшими.
Со временем, когда Володя уже сам стал разливщиком и, вызвав Егора Ильича на соревнование, победил его, а на груди у паренька появился значок отличника социалистического соревнования, Овчинников с притворной серьезностью грозил ему пальцем:
— Знал бы, был бы более бдительным. А то вишь какой — выведал все «секреты фирмы», и вот благодарность…
А через некоторое время — Володя уже подменял мастера — Егор Ильич принес ему в цех аккуратно вчетверо сложенный лист бумаги — рекомендацию в партию…
«…Знаю товарища Грибиниченко Владимира Кирилловича по совместной работе в мартеновском цехе завода имени Кирова с 1958 года и по настоящее время. Работал в моей бригаде вторым подручным разливщика, потом стал первым подручным. Показал себя послушным и старательным помощником. Вскоре стал работать разливщиком. Работает и до сих пор хорошо. Дисциплинированный и активный, принимает участие в общественной жизни цеха. Рекомендую товарища Грибиниченко Владимира Кирилловича принять в члены КПСС».
Егор Ильич вручил рекомендацию перед самым началом смены, и, когда через несколько минут начался наряд, голос мастера Грибиниченко был особенно звонким…
— Запевай, Володя! — послышалось знакомое.
Это означало: давай зачитывай график-задание на смену.
Володя раскрывает знакомый всем блокнот:
— Печь первая. Марка стали — сорок. Время выпуска — восемь часов. Марка стали следующей плавки — восемьдесят-эс.
Печь вторая. Сталь — три. Десять часов…
Печь третья. Восемьдесят пять, девять часов тридцать минут…
Четко, словно военная команда, звучит каждое слово мастера.
— Ну а теперь но местам, — заканчивает он, — принимать смену.
Разливщики и их подручные покидают нарядную. Вслед за ними выходит мастер, медленно шагает шумным разливочным пролетом, в глубине которого, словно праздничный фейерверк, стремительно взлетают вверх и, погаснув, осыпаются на землю густые рои малиновых искр. На первой печи пустили плавку.
Вчера в заводском клубе выступал поэт. Читал стихи про ракету, которая летят на Венеру, ракету, металл для которой отлили в Донбассе.
«Что ж, может, и действительно в Донбассе!» — улыбается про себя мастер. И сталь той ракеты, что движется к Венере, и той, в которой взлетел Гагарин…
…Когда по земле разнеслась весть: человек в космосе! — Володя работал с утра. До конца смены в цехе только и разговоров было, что о событии, перед которым бледнели самые смелые творения человеческой фантазии.
И только Володя молчал. И это было удивительно. Молчал человек, который так легко возбуждался, так бурно реагировал на любое событие в стране или за ее пределами, который так горячо восхищался всем, что было в жизни красивого и героического…
Молча пришел домой. Взглянула мать и даже отшатнулась испуганно: и он, и не он…
Вспомнились первые дни работы сына на заводе. Вышла она как-то вечером за калитку, смотрит: идет улицей с работы, такой важный. Шагает не спеша, вперевалочку. Неужели, думает мать, выпил, не дай бог? С ним такого раньше никогда не случалось.
А он подошел и — весь такой радостный-радостный! — протягивает ей сверток:
— Это вам, Варвара Александровна, от рабочего класса. На платье.
Потом достал из кармана деньги:
— А это — на харчи.
Взяла она деньги, а руки дрожат, к горлу комок подкатился, слова сказать не может…