В ее увлечении спортом всегда присутствовала моральная сторона. То есть, спортивные ситуации, в которые она попадала, проявляли ее как человека, помогали другим увидеть ее щедрость, отзывчивость, волю.
Одна из таких ситуаций: их аэропортовские спортсмены должны ехать в Тбилиси на спартакиаду. Команда укомплектована полностью, каждый вид спорта представлен, все готово. И вдруг в день отъезда девушка, которая должна была «взять» первое место по прыжкам в длину и в беге на стометровку, заболевает. Что делать? Думали недолго.
— Я ее подменю, — сказала Надя.
— А кто будет сражаться у волейбольной сетки?
— Думаю, что тоже я, — засмеялась Надя. — Команда-то у нас будь здоров. Вместе сражаться будем.
— Ну, смотри, — сказали ребята, — но если почувствуешь что…
— Тогда все силы, — подхватила Надя, — только на волейбол.
— Точно, — серьезно заключил секретарь комитета комсомола Гоги Пацация, — в волейбол мы не можем проиграть. Ни один пассажир Аэрофлота из Абхазии не поймет нас.
В Тбилиси Надя участвовала в трех видах соревнования: беге, прыжках в длину и в волейбольных сражениях.
«Когда я буду бежать, — попросила она друзей, — вы аплодируйте».
В 1969 году Надежду Курченко вновь избирают членом комитета комсомола авиапредприятия. Теперь, кроме спорта, ей поручают и культмассовые дела — то было время неудержимого расцвета «огоньков» и КВН, и в стране не было комсомольской организации, где бы не состязались юмористы и не светились бы местные «огоньки». Надя с головой уходит в эту шумную деятельность. Она, без сомнения, уже полностью освоилась с обстановкой, новой жизнью, работой и, конечно, была счастлива. Об этом свидетельствуют ее письма домой и в Ленинград, Володе. В каждом письме она подробно рассказывает, куда летала, что видела, с кем встретилась, что узнала, пишет о новых друзьях, о привычках пилотов, о Сухуми — когда вдруг однажды проснулись они и ахнули; пушистый снег падал на море и таял на воде, и белый пар валил на набережную, тоже укрытую снегом, и на оцепеневшие от неожиданности цветы и пальмы — «невозможно об этом и рассказать, — писала она, — нужно только видеть все самому».
Письма этого периода, при всей кажущейся бессистемности их содержания, еще раз говорят о ее чрезвычайно деятельной натуре: Надя стремится все увидеть, все сделать, всюду успеть. Из писем еще раз становится ясно, что человеческая, общественная активность Нади получила дальнейшее развитие. Она не затормозилась на каком-то определенном, среднем уровне, совпадающем у некоторых как раз с моментом окончания школы или немного позже. Нет, Надина активность, задатки продолжали раскрываться щедро и стремительно, подобно весенним речкам на ее родине, когда трещит и сверкает чистый, прозрачный лед.
Она писала в своих письмах о многом, но о самом трудном испытании, выпавшем на ее долю в то время, родные узнали лишь через полгода.
Это случилось во время одного из апрельских полетов. Рейс проходил гладко, они шли вдоль горной гряды, и время полета подходило к концу. Внезапно Надю вызвали в кабину.
— Принимай меры в салоне, — твердо и спокойно проговорил командир. — Проверь аварийные люки, пусть все пристегнутся ремнями. Мы дадим для спокойствия табло.
— Подходим раньше? — спросила Надя.
— Нет, горим, — сказал командир, — у нас пожар в правом двигателе.
— Проводим гидрофлюгирование, — проговорил бортмеханик.
Она вернулась в салон, стараясь выглядеть по-прежнему. Проверила люки — так, чтобы никто не обратил на это особого внимания, а когда вспыхнуло световое табло «пристегнуть ремни», попросила каждого сделать это непременно, «так как самолет будет садиться при плохой погоде».
В один из последующих моментов на руках молодой женщины заплакал ребенок. Плач был отчаянным, мать никак не могла успокоить мальчика. Она попыталась встать, пройтись с ним по салону, но самолет трясло, женщина теряла равновесие. Надя с улыбкой подошла к ней, попросила сесть, предложила:
— Давайте ребенка мне, у меня хоть и нет еще опыта мамы, но я лучше стою в салоне, привыкла.
Женщина передала кричащего младенца Наде, и, как это ни странно, ребенок, ощутив чужие руки, почти сразу же сбавил тон, а вскоре и вообще притих.
Надя осторожно вернула его удивленной и благодарной матери и поспешила в кабину.
— В салоне все в порядке, — сказала она, — скоро посадка?
— Скоро, — ответил командир, — раздавай конфеты.
— Пожар кончился? — спросила она как можно спокойней.
— В самолете пожар не кончается, — назидательно произнес штурман, — в самолете его гасят.
— Так погасили?
— Двигатель вышел из строя, — проговорил командир, — садиться будем на одном.
— Понятно, — тихо сказала Надя, — на одном.
— Перед касанием сядь тоже, — напомнил Наде второй пилот. — И привяжись как можно крепче. Посадка трудная.
Надя вернулась в салон и с улыбкой (в этом случае, конечно, вымученной) стала разносить леденцы «полетные» и проверять привязные ремни каждого пассажира. Два лихих молодых абхазца затеяли препирательство — на борту всегда найдутся такие люди, уже знала Надя, но две неожиданно мощные воздушные ямы быстренько сломили их упорство, и они тут же защелкали металлическими пряжками.
Вскоре самолет пробил последний слой облаков и в иллюминаторах показалась близкая земля. Надя еще раз оглядела салон, затем села в кресло в хвостовой части фюзеляжа, пристегнула ремень и замерла в ожидании.
Самолет резко ударился о бетон полосы. Левый двигатель взревел на всю мощь, словно ликуя, что справился один, без правого, и машина понеслась мимо осветительных мачт, вращающегося радара к аэродромным строениям…
Когда люди вышли из самолета и каким-то образом разузнали обо всем, что произошло в воздухе, некоторым членам экипажа пришлось побывать в воздухе снова: их качали благодарные темпераментные южные пассажиры. Надю тоже окружили плотным кольцом и просили дать адрес, чтобы поздравить с праздниками, и давали свои адреса, чтобы могла при желании погостить.
— Ты все знала? — спрашивала у Нади миловидная женщина, актриса местного драмтеатра.
— Знала, — отвечала Надя. — Я обязана знать, — добавляла она с чувством гордости за профессию и, видимо, за себя, так как выдержала первый профессиональный экзамен.
— И при этом улыбалась? — не унималась актриса.
— Конечно, — охотно говорила Надя. — Люди видят, что бортпроводница спокойна, и им, значит, волноваться не о чем.
— Как у нас, — заключила актриса, — настроение отличное, а играть приходится плачущего человека; настроение ужасное, а по роли положено смеяться.
«Но одно дело на сцене, — хотела добавить Надя, — а другое — в небе», но промолчала, сказала об этом только подругам, рассказывая о подробностях незабываемого рейса.
Вскоре Надежду Курченко пригласили к руководству авиапредприятия.
Командир отряда торжественно сказал:
— За отличное обслуживание пассажиров на борту в условиях аварийного полета, за самообладание и смелость вручаем вам эти именные часы… Будьте всегда такой, — добавил он, — а мы постараемся, чтобы аварий было как можно меньше.
На этом история с рейсом не закончилась: подруги потребовали полного отчета, что вполне понятно. Позже, восстанавливая по памяти те разговоры, вспоминали один, ночной, самый, с точки зрения его участников, показательный.
— Ты расскажи, что почувствовала, когда командир сказал о пожаре, — спросили Надю.
— Вначале ничего, — ответила она. — Я, видимо, не поняла.
— А потом? Когда поняла?
— Я почувствовала, как замерзло мое сердце, — призналась она. — Мне показалось все это несправедливым.
— В каком смысле? — спросили ее.
— В том, — сказала она, — в каком несправедлива гибель.
— А ты сразу подумала о гибели? Не о вынужденной посадке, а о гибели?
— В общем, да, — после недолгого молчания ответила она. — Я, конечно, подумала о том, что мы не сядем.
— А как ты держалась потом?
— В общем я плохо помню лишь две-три секунды, — ответила она, — когда в груди еще был холод. Потом я вся напряглась и посмотрела на наушники командира и его голову и на второго пилота посмотрела, никогда не думала, что достаточно увидеть перед собой спокойные и сильные плечи, чтобы прошел страх… Потом со мной заговорил штурман, и я почти совсем пришла в себя.