Стихотворение в тот момент воспринималось как тонкая и прозрачная пушкинская лирика. Но как знать, почему читал их тогда парень из Сумщины? Какую искру высекала она в его душе? Куда тянулась нить прозренья?
«Если есть что-то главное для нас, комсомольских пропагандистов, — говорил он, — то это книга». Беседу с новыми кадрами он всегда начинал так: «А что вы читали из последних книг?» И потом вел деликатную дискуссию о сюжете и герое, чем иногда приводил в замешательство собеседника, лишь понаслышке знавшего о новинке. «Ребята, всем нам надо находить время читать, учиться, — спокойно требовал он. — Ведь если ты постоянно работаешь над собой, читаешь — ив практических вопросах жизни быстрее разберешься. Хотя читать надо в «системе»: времени мало, но ведь не обойдешься без философии, и экономику мы, комсомольские руководители, знать обязаны, психология, педагогика для нас ключ в работе, за достижениями науки и техники следить надо, а что можно понять без исторического сопоставления?» И совершенно свято относился к художественной литературе: «Без нее мы в жизни почти ничего не постигнем», и часто приводил слова Достоевского: «Учитесь и читайте. Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное».
Музыка, песня — душа народа. А у каждого народа она своя, складывающаяся веками. Песни детства и юности… Мало сказать, что Владимир любил их. Он жил ими, восторгался и очень хотел, чтобы они нравились всем. После любого хорошего исполнения с гордостью обращался к русским, азербайджанцам, белорусам: «Ну как?» И уж никто не мог не выразить восхищения, не подтянуть при исполнении второй и третий раз. «Песня — наше знамя», — не стесняясь выспренности слов, написали на семинаре секретарей. «Кто не знает русской, вообще народной, революционной песни, тому в комсомоле делать нечего», — с улыбкой продолжал он беседу. Ну а если кто-то не знал песен Отечественной, то Владимир доставал у своих знакомых песенник и каждый раз, когда пели, с мягкой настойчивостью протягивал «молчуну» книжечку.
Володю очень беспокоило безголосое пение, легкий вульгаризм и бездумье, звучавшие как с эстрады, так и в обиходе.
«Мало, мало песен наших, — говорил он. — Да и пишут все какие-то не мелодичные, не на наш лад. А вот запоешь песню Дунаевского, так подтянуться хочется, в шеренгах праздничных идти. Правда ведь, «легко на сердце от песни веселой».
«Хорошо бы собираться в каждой организации хотя бы раз в неделю и петь свои песни. Не увлекаться слепками с зарубежных опусов. Устраивают же эстонцы и латыши народные музыкальные праздники, и нам нужно проводить ежегодные певческие праздники комсомола!» Умел Владимир дружить. У него была способность «мукой мучиться» за дела друзей. Иногда казалось, что ему везло: повсюду окружали хорошие и порядочные люди, работа всегда была интересной, семья сложилась прекрасная. Но происходило это не по воле случая. Да, люди вокруг были хорошие, но ведь он и не тянулся к плохим. Никого он не отталкивал, но друзей выбирал сам и даже, как какой-то нравственный магнит, притягивал своим сопереживанием, соучастием, идейным горением и спокойной уверенностью в предназначении человека.
Конечно, лабиринт жизни сложен. Были у него и пристрастия, были люди, к которым, как казалось, он относился некритически. Работа была интересна, но ведь и в ней были неизбежны спутники уныния: не пошедшие в дело материалы, неэффективные командировки, неквалифицированные указания; столкнувшись с подобными трудностями, можно набросить на себя личину обиженного, непонятого. Но он служил делу добросовестно и самозабвенно. Это не было самозабвение токующего глухаря, для которого не существует ничего, кроме его голоса и страсти. Нет, он зорко вглядывался в мир, соотносил дело, которым занимался, с общим движением общества, с его потребностями и потенцией. Его вдохновение питалось целью.
Все это соответствовало его мировоззрению, а отсюда набор средств и поэтапное выполнение дела, которое каждый раз приносило удовлетворение, рождало оптимизм, качество, которое его отличало. Психологи отмечают, что у человека удовлетворение, психологическая разрядка наступают в результате исполненного дела. Психологическая тяжесть — это следствие «невыполненных дел». Володя стремился каждый день, месяц, год выполнять какую-нибудь задачу, и не одну. Поэтому всегда у него было какое-нибудь исполненное дело, что давало удовлетворение достигнутым сегодня и устремление в завтрашний день.
О его самоотверженности в дружбе ходили легенды. В любое время дня и ночи он мог подняться и поехать выполнять любую работу, если это было нужно другу.
Особенно этот дар проявлялся у него по отношению к тем, кто был близок его мировосприятию.
Да, он не навязывал своих мыслей, они находили созвучие в чувствах человека. Сопоставлял, «просеивал», помогая утвердиться, радовался найденному решению и сопереживал в неудаче.
Город Обнинск ему нравился, он стремился туда каждый раз, когда представлялась возможность. Наверное, в таких городах и надо жить, чтобы «делать» науку. Тут не разрывают мысль суета, толчея, гам, не коверкают ее, но заглушают пробуждающуюся, тянущуюся еще к неясному, но законченному оформлению идею.
Случай свел его в 1973 году на рыбалке с молодыми сотрудниками НИИ медицинской радиологии кандидатами и докторами наук Анатолием Цыбом, Борисом Бердовым, Михаилом Синюковым, Олегом Гапонюком и другими обнинцами. Энергичные, веселые, хозяйственно-расторопные, прихватившие с собой все необходимое «для краткосрочной рыбалки и долговременного отдыха», они за какие-нибудь двадцать минут в лесу, по берегу Рузы развернули две палатки, провели электрическое освещение, разожгли костер и портативный примус, вытащили спальные мешки и включили мелодичную музыку. «Вот настоящая механизированная колонна отдыха, — восхищался Володя. — Пора и нам освобождаться от диктатуры сервиса. Учиться все делать самим».
— Бивак готов. Просим к дискуссии, — воскликнул кто-то, забивая последний колышек. И с неукротимой удалью ринулись на московских гостей, втягивая их в научные, политические, экономические и нравственные споры. Потом переключились на уху, украинское сало, чудесное закарпатское вино. Сыпались шутки: «Толя, у вас дома противоестественный союз. Жена делает вино (она у него винодел), а ты врачуешь от запоев». Толя отбивается: «Закарпатское вино сугубо лечебное».
Расправившись с проблемами глобальными, предложив миру вечерние научно обоснованные решения, все захотели помериться силой в острословии. Все им было доступно: и крепкий деревенский юмор, и научный парадокс, и тонкая ирония. Был еще час громоподобных стихов Егора Исаева, который как был в легкой рубашечке в издательстве, так и поехал провести ночь у костра с хорошими людьми. Аплодисменты и хохот вспугивали уже успокоившихся в глуши деревьев пичуг.
— Ребята, тихо, хватит балагурить, — сказал умелый хирург, лауреат медали И. Пирогова, блестящий, самозабвенный рыбак Борис Бердов, — взгляните на небо — и вперед, на рыбалку.
Все сразу затаили дыхание и молча смотрели на то изумительное царство перемен, которое называется рассветом и видеть которое городскому жителю почти не дано, потому что солнце выходит у него из-за крыши соседнего дома, а не из-за далеких глубин горизонта, вызывая своими лучами жизнь на всех высотах.
Острые красные лезвия прорезали небо, задержались на высоких и каких-то особенно тонко-прозрачных облачках. Вверху уже торжествовал день, а здесь, внизу, была еще и не ночь, но какая-то неясность, которая вот-вот должна была рассыпаться, размыться, исчезнуть в прибрежных камышах. «Какая радость это — рассвет! — Володя помолчал и продолжил: — Наверное, все-таки лучшее время дня, недаром наши батьки, предки вставали с рассветом, от него в тебя входит сила на все сутки!» Кто-то потянулся к спальным мешкам, но Володя в тот день уже не ложился, он рыбачил, собирал грибы, готовил костер и все время расспрашивал о трудной, ответственной и самой человечной работе медиков, ученых и врачевателей, людей, стоящих у порога сущего, каждый день встречающихся с трагедией и превозмогающих ее во имя жизни. «Наш принцип не науку делать на людях, а людей лечить. Вылечим — наука сама придет, — сказал Олег Гапонюк. — Конечно, не все ведь от нас зависит. Ведь бывает, что болезнь в такой стадии, что ничем не поможешь. Но бороться надо до последнего конца и даже без шанса», — спокойно в тот вечер говорил Анатолий Цыб, ныне уже директор института.