Автор справедливо замечает, что учением о несуществовании личного я «ниспровергается вся теория о карме» (С. 30). В связи с этим некоторые школы буддизма стали учить, «что тот, кто совершает злые дела и тот, кто во второй жизни несет наказание за них, есть одно и то же лице. Но такое воззрение, очевидно, было внесено и совсем не вяжется с учением большинства ламаистов» (С. 30). После смерти, от души «остается только воля к жизни и продукт накопленных проступков и заслуг, из чего образуется новое существо. Тождество духа в различных существованиях уничтожено, остается только непрерывность в решении нравственных задач. Каждая душа, как наследница всего того, что сделали в нравственном отношении все ее предшественницы, принимает дело очищения на том пункте, до которого оно доведено ими». По мнению автора, буддизм, отрицая и тело и душу, «уничтожает всего человека в его естественном бытии и превращает его в мираж, который хотя и виден глазу, в действительности же пробегает, как тень» (С. 30).
В таком учении, согласно о. Иоанну, «ламаизм ставит человека на место Бога. Ведь человек вызвал в жизнь и самого себя, и миры. Если бы он сначала знал о страдании бытия, то не почувствовал бы желания к жизни и остался бы в небытии. Но захваченный господствующим над всем законом, он должен жить, страдать, умирать, но сам может и осуществить свое избавление. Он – свой собственный бог. Поэтому молитва к богам заблуждение и если теперь повсюду в ламаистских странах повторяется молитва «ом мани падме хум», то эта совершенно непонятная формула составляет только заблуждение и подражание последователям других религий» (С. 31).
Но в таком самообожествлении автор видит также унижение человека, ведь «его высокие духовные и моральные свойства должны пропасть, ибо главную обязанность ламаиста составляет попрание индивидуальности и умерщвление ее. Человек призывается к борьбе против самого себя! Он должен святейшие свои блага – свое «я» и свою душу, медленно задушить! Это цель жизни» (С. 32). Заключая раздел, автор приходит к выводу о том, что «ламаизм учит не о человеке в нашем смысле этого слова, а только о какой-то тени, призраке человека и составляет собою диаметральную противоположность высокому, ясному и животворному учению христианскому о том же предмете» (С. 32).
Сравнивая учение о грехе в двух религиях, о. Иоанн сначала определяет, что для христианина «грех есть противление воли человеческой воле Божественной... богопротивная попытка человека сделать самого себя средоточием и целью жизни… Источником греха служит эгоизм или самолюбие, по сути составляющее противоположность любви, которая есть корень всех добродетелей» (С. 33).
В силу этого, «обращаясь к ламаизму, мы напрасно старались бы найти в нем понятие, вполне соответствующее христианскому понятию о грехе», поскольку отсутствует вера в Бога как «морального Мироправителя, воля которого бы служила законом», и даже Ади-будда не воспринимается в качестве такого. Поэтому там «руководительным началом для нравственной деятельности человека является воля самого же человека и грех, с ламаистской точки зрения, может быть определен только как такое зло, которое имеет отношение к воле человека» (С. 37).
Поскольку буддист верит, что оказался в мире страдания по причине собственного незнания «четырех истин», то «происхождение греха, следовательно, лежит в нем самом, и сам грех ни что иное как жажда к бытию, привязанность к миру. Хорош тот, кто совершенно умертвил в себе желание жизни и сделался абсолютно нечувствительным ко всем внешним влияниям, плох тот, кто привязан к жизни, у кого сердце еще горячо бьется от любви и ненависти, радости и печали», такой обречен перерождаться снова и снова (С. 37).
При таком различии понимания греха, тем не менее, и христианство и буддизм требуют «работы над собой, неустанного самовоспитания». О. Иоанн признает, «что ламаистская этика здесь во многом напоминает христианство, но не нужно забывать того, что эта борьба против всякого нечистого чувства вытекает не из любви к добру, к Богу, а из отвращения к жизни, из неприязни к своей собственной самости. Пружиной нравственного самовоспитания здесь служит не сокрушение и раскаяние перед Богом, но холодный расчет удалившегося из мира мудреца, что только таким образом вернее всего можно освободиться от бремени жизни» (С. 38).