«Дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья… и дух смирения, терпения, любви и целомудрия мне в сердце оживи», — молился поэт Создателю и был услышан. «Требую, — так сказал он перед смертью Вяземскому, — чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином». Он завещал то же как бы и всем нам.
Он умер христианином, тягостные дни умирания завершились духовным просветлением. Священник, принявший исповедь умирающего и приобщивший его Святых Тайн, свидетельствовал о высоте духовного состояния поэта.
Вчитаемся еще раз и в свидетельство, оставленное духовно чутким Жуковским:
«Особенно замечательно то, что в эти последние часы жизни он как бы сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала всю душу неодолимою страстью, исчезла, не оставив в ней следа…»
И после смерти:
«… Я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда в его лице я не видел ничего подобного тому, что было в нём в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжёлого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание.
Всматриваясь в него, мне всё хотелось спросить: «Что видишь, друг?» И что бы он ответил мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих <…> Я уверяю <…>, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскальзывала в нём и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда всё земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина»111.
И тогда же, по живой памяти, закрепил Жуковский это впечатление своё в мерных строках:
Он лежал без движенья,
как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив.
Голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним,
один, смотря со вниманьем
Мёртвому прямо в глаза;
были закрыты глаза,
Было лицо его мне так знакомо,
и было заметно,
Что выражалось на нём, —
в жизни такого
Мы не видали на этом лице.
Не горел вдохновенья
Пламень на нём; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью,
глубокой, высокою мыслью
Было объято оно:
мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло
как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним,
и спросить мне хотелось:
что видишь?
Та высшая Истина, по которой духовно томилась душа Пушкина, теперь была им обретена? Свидетельство непреложно: «…какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание».
Что же открылось ему, обретённое столь трудною ценой?
… и спросить мне хотелось:
что видишь?
«И что бы он ответил…?»
«Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» (Достоевский)112.
8. Эпилог
Недаром тёмною стезёй
Я проходил пустыню мира,
О нет, недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой! (2, 252)
Странно, в этих строках отвечено на важные внутренние вопросы, распутаны главные узлы пушкинского жизненного сюжета.
— «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился…»
— «Недаром тёмною стезёй я проходил пустыню мира…»
— «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?»
— «О нет, недаром жизнь и лира мне были вверены судьбой!»
Но написано это было ещё до создания «Пророка»…
Краткая библиография первой части
Творения иже во святых отца нашего Иоанна Дамаскина. Точное изложение православной веры. М. — Р/Д., 1992.
История русской литературы XIX века: библиографический указатель под ред. К.Д.Муратовой. М.-Л., 1962.