А верующий не может пасть? Не может. Посмеются многие таким словам: бывало же! Но нарушение нравственных законов свидетельствует не о вере человека, а об отпадении от веры. Значит, слаба была она в человеке (или ослабела в какой-то момент). Истинный же верующий живёт не для времени только, но для вечности, и знает: нельзя с опоганенной душой в вечность идти: худо будет. А неверующий такого сдерживания не имеет. В нём есть свой запас прочности («душа — христианка»), но нет ему должной подпитки. Так аккумулятор: отдаёт, отдаёт энергию — и иссякает.
Блеск и нищета гуманизма обнаруживается в идеологии тех, кого стали называть шестидесятниками. (Название не вполне точное, ибо истоки движения обретаются в середине 50-х годов, сразу после XX съезда партии, а в 60-е, с падением Хрущёва, всё пошло на спад.) Они хотели выбраться из тупика, в который загнала всех партийная идеология, но лишь сумели, проплутав, в тот же тупик и вернуться.
Порою говорится: нельзя судить и осуждать того, кто искренне искал правды, кто, пусть и ошибаясь, шёл по жизни, и страданием искупил совершённые ошибки. Но мы не судим — оцениваем.
Мы не только вправе — мы обязаны оценить их опыт, этих людей, которые каждый говорят нам: вот я шёл своим жизненным путём, вот какие делал шаги, вот к чему пришёл — хочешь за мною? А мы, слушая их, выбираем свою судьбу во времени и в вечности — и идём вослед или остерегаемся того пути. Потому что если тот путь завершается для кого-то гибелью, даже просто тупиком (а это тоже возможная гибель, хоть и не столь явная), — то же может ожидать и нас.
Они искали правды, но не высшей над всем человечеством Истины, а своей социально-эвдемонической правды, отвергая всё, что пребывало вне её узких рамок. Поэтому они громко возмущались, видя разного рода общественные и политические несправедливости, но никто и краешком внимания не задержался, когда начались страшные хрущёвские гонения против Церкви: это было вне сферы их интересов. Да они и сочувствовали, пожалуй, таковым действиям властей, потому что сами были правоверными марксистами, романтиками-большевиками.
О них говорят теперь: они искали истины — и это хорошо. Нет, должны мы сказать: это плохо. Потому что они не искали истины, но бежали от истины. Потому что они были противо-христиане. Христианин не плутает в поиске истины, скажем вновь: Истина ему уже дана. «Поиски» часто именно уводят от Истины, от утверждения необходимости жить по Истине. Проискать можно всю жизнь, да ещё тешить попутно собственную гордыню, свысока перебирая различные идеи, претендующие называться истинными. А Истина останется в стороне.
Истина для православного человека одна — Сам Христос Спаситель, вся полнота Его Личности. И искать Его не нужно: Он ведь не скрывается, но зовёт к Себе.
Шестидесятники же, кажется, многие и не искали ничего. Они оставались в прежней вере, если иметь в виду важнейшие контуры её, а не частности. Формулу веры-идеологии советского общества сталинских времён очень точно выразил В.Кожинов: «Общее представление было тогда таким: есть великий народ и великий вождь, ведущий его в прекрасное будущее, а где-то «между» ними гнездятся пока ещё очень многочисленные недоразоблачённые и недовоспитанные ничтожества либо злодеи, с которыми надо вести долгую и упорную борьбу»82.
Так ведь осталась неизменною эта формула и после «культа личности». Лишь конкретные величины в ней со временем сменились: Сталин переместился из вождей в злодеи, в качестве водителя его заменила несколько абстрактная партия, которая, собственно, всегда таковою и была: и водителем и абстракцией одновременно. Остался в неприкосновенности «вечно живой» Ленин, под «знаменем» которого всегда вели народ и Сталин, и партия.
Можно вспомнить песню, которая не просто навязывалась к слушанию на всех торжествах, но и принималась многими искренне:
Ленин всегда живой,
Ленин всегда с тобой:
В горе,
в надежде
и в радости.
Ленин в твоей весне,
В каждом счастливом дне,
Ленин в тебе и во мне.
Ленин (нетрудно заметить) предстаёт здесь как всепроникающее духовное начало — и это не отвергалось, развивалось в поэзии… ну теми же Евтушенкой, Вознесенским, Рождественским.
И враги тоже никуда не исчезли — мешавшие движению вперёд. Понятие врага, конечно, несколько переосмыслилось: теперь это был не прежний диверсант, шпион и предатель, достойный отправки на Колыму, но внешне безобидный «мещанин», предавший стремление к высоким целям ради дешёвенького комфорта и идущий оттого на постоянные сделки с совестью.