И тут же он помещал материалы о том, что в колхозных яслях детей ежедневно кормят куриным бульоном, пирожками и рисовыми котлетами. А дети сохли и опухали» (83).
Таких примеров можно привести во множестве.
Одновременно Гроссман ставит знак абсолютного равенства между сталинской и фашистской системами. Его рассуждения о тоталитаризме равно относятся и к жизни при Сталине, и к жизни при Гитлере.
«Миллионы невинных, чувствуя приближение ареста, заранее готовили свёрточки с бельём, полотенчиком, заранее прощались с близкими. Миллионы жили в гигантских лагерях, не только построенных, но и охраняемых ими самими.
И уже не десятки тысяч и даже не десятки миллионов людей, а гигантские массы были покорными свидетелями уничтожения невинных. Но не только покорными свидетелями; когда велели, голосовали за уничтожение, гулом голосов выражали одобрение массовым убийствам. В этой огромной покорности людей открылось нечто неожиданное. <…>
Сверхнасилие тоталитарных социальных систем оказалось способным парализовать на целых континентах человеческий дух. <…>
В помощь инстинкту приходит гипнотическая сила мировых идей. Они призывают к любым жертвам, к любым средствам ради достижения величайшей цели — грядущего величия родины, счастья человечества, нации, класса, мирового прогресса.
И наряду с инстинктом жизни, наряду с гипнотической силой великих идей работала третья сила — ужас перед беспредельным насилием могущественного государства, перед убийством, ставшим основой государственной повседневности.
Насилие тоталитарного государства так велико, что оно перестаёт быть средством, превращается в предмет мистического, религиозного преклонения, восторга» (159).
К чему относится данное рассуждение? Если не назвать, то угадать трудно. Здесь конкретно — к фашизму. Но его столь же легко принять и за осмысление сталинских порядков.
Другой пример:
«Основой вечной правоты партии, победы её логики либо нелогичности над всякой логикой, её философии над всякой другой философией была работа государственной тайной полиции. Это была волшебная палочка! Стоило уронить её, и волшебство исчезало, великий оратор превращался в болтуна, корифей науки в популяризатора чужих идей. Эту волшебную палочку нельзя было выпускать из рук» (363).
Опять-таки: какая тайная полиция здесь имеется в виду? А разве есть разница? Именно здесь — речь о гестапо. Но только ли?
Подобных параллелей у Гроссмана не счесть. Не случайно поэтому никак не разнятся в «Жизни и судьбе» описания сталинских и гитлеровский концлагерей.
Остроумно в этом смысле рассуждение коменданта немецкого концлагеря Лисса, которое он развивает перед своим узником, твердокаменным большевиком Мостовским, одним из соратников самого Ленина:
«Когда мы смотрим в лицо друг другу, мы смотрим не только в ненавистное лицо, мы смотрим в зеркало. В этом трагедия эпохи. Разве вы не узнаёте себя, свою волю в нас? Разве для вас мир не есть ваша воля, разве вас можно поколебать, остановить? <…> Вам кажется, вы ненавидите нас, но это кажется: вы ненавидите самих себя в нас. <…> Мы ваши смертельные враги, да-да. Но наша победа — это ваша победа. Понимаете? А если победите вы, то мы и погибнем, и будем жить в вашей победе. Это как парадокс: проиграв войну, мы выиграем войну, мы будем развиваться в другой форме, но в том же существе» (300–301).
Недаром после разговоров с ненавистным фашистом Мостовской ненадолго прозревает:
«Нужно отказаться от того, чем жил всю жизнь, осудить то, что защищал и оправдывал…
Но нет, нет, ещё больше! Не осудить, а всей силой души, всей революционной страстью своей ненавидеть — лагеря, Лубянку, кровавого Ежова, Ягоду, Берию! Но мало — Сталина, его диктатуру!
Но нет, нет, ещё больше! Надо осудить Ленина! Край пропасти!» (303).
На такое дерзновение один из создателей большевицкой партии оказывается неспособен. И он отвергает целиком ту логику, что заставляет дойти до столь крайнего вывода.
И эту-то мысль настойчиво проводит Гроссман. Для него, конечно, уже поверженный фашизм не являлся актуальным врагом, его осуждая, писатель лишь отдавал дань исторической справедливости. Автор «Жизни и судьбы» метил в советскую тоталитарную систему, беспощадно её отвергая. (Не наивно ли было, обольстившись «осуждением культа личности», надеяться на напечатание романа?)