Гроссман осуждает едва ли не все деяния сталинской системы, предшествовавшие войне и ставшие причиной начальных её катастроф. Среди важнейших преступлений партийной политики он усматривает коллективизацию, свидетельствуя, что в народе жила вера в отмену колхозов после войны. Нечего и говорить, что он негодует, недоумевая одновременно, на почти поголовное уничтожение командного состава армии, из-за чего она оказалась обезглавленной к самому началу гитлеровского нападения.
К слову заметить, остаётся совершенно загадочным непонимание либеральной мыслью причин такого уничтожения. А главная из них: красная армия была троцкистской. Не по идеологии, нет (ибо Сталин никогда не держался за идеологические частности), но по самой истории своего создания. Недаром же Троцкий имел как бы «официальный титул» создателя красной армии. Недаром он, уже живя за пределами страны, хвастливо заявлял, что если он вернётся в Советский Союз, то армия (то есть командование её) встанет на его сторону. Мог ли Сталин пропустить такое хвастовство и не отнестись к нему всерьёз?
Одно из главных социальных проявлений советского тоталитаризма Гроссман видел в создании той прослойки (или класса, если угодно), которую позднее обозначили термином номенклатура. Впрочем, он едва ли не первый и употребил это слово в таком смысле.
Романист с отвращением изображает эту паразитирующую на народном теле, хотя и чуждую народу эгоистичную, малограмотную, но наглую и властную, обладающую особыми привилегиями касту. Эти люди живут в полной уверенности своего господства над остальными, их не занимают беды народа, нужды государства, они узревают себя в центре мира, а оттого нет для них ничего выше и важнее собственных жизненных благ и преимуществ.
«От матросов Людмила узнала, что весь пароход был дан для семей ответственных работников, возвращающихся через Куйбышев в Москву, и что в Казани по приказу военных властей на него произвели посадку воинских команд и гражданских лиц. Законные пассажиры устроили скандал, отказывались пустить военных, звонили по телефону уполномоченному Государственного Комитета Обороны.
Нечто непередаваемо странное было в виноватых лицах красноармейцев, едущих под Сталинград и чувствующих, что они стеснили законных пассажиров.
Людмиле Николаевне казались непереносимыми эти спокойные женские глаза. Бабушки подзывали внуков и, продолжая разговор, привычным движением совали во внучачьи рты печенье. А когда из расположенной на носу каюты вышла на палубу прогуливать двух мальчиков приземистая старуха в шубе из колонка, женщины торопливо кланялись ей, улыбались, а на лицах государственных мужей появлялось ласковое и беспокойное выражение.
Объяви сейчас радио об открытии второго фронта, о том, что прорвана блокада Ленинграда, — никто из них не дрогнет, но скажет им кто-либо, что в московском поезде отменён международный вагон, и все события войны будут поглощены мелкими страстями мягких и жёстких плацкарт» (104).
Замечательная деталь: солдаты, едущие на фронт (под Сталинград, где решается судьба страны!), чувствуют свою вину перед этими хозяевами жизни.
Добро бы эти люди обладали какими-то особыми качествами, дававшими им внутреннее право на такое положение. Нет, и этого нет. Командир танкового корпуса полковник Новиков с горечью сознаёт, что те, кому он вынужден подчиняться, не имеют ни знаний, ни ума, ни воли, ни веры для того дела, которым распоряжаются.
«…Грузно поднялось в нём зло на долгие годы прошедшей жизни, на ставшее для него законным положение, когда военно безграмотные ребята, привычные до власти, еды, орденов, слушали его доклады, милостиво хлопотали о предоставлении ему комнатушки в доме начальствующего состава, выносили ему поощрения. Люди, не знавшие калибров артиллерии, не умевшие грамотно вслух прочесть чужой рукой для них написанную речь, путавшиеся в карте, <…> всегда руководили им. Он им докладывал. Их малограмотность не зависела от рабочего происхождения, ведь и его отец был шахтёром, дед был шахтёром, брат был шахтёром. Малограмотность, иногда казалось ему, является силой этих людей, она им заменяла образованность <…>. Перед войной ему казалось, что у этих людей больше воли, веры, чем у него. Но война показала, что и это не так» (256).
Попутно Гроссман разоблачает ложь о рабоче-крестьянской классовости советского государства. Это было государство номенклатурно-бюрократическое.