А тех, в ком зарождается некое сомнение, как вот у того же Крымова, партийное чутьё тут же отбраковывает, и хотя таковые продолжают жить в сознании собственной невиновности, они именно виновны — нет, не в том, что служили неправому делу, это как раз их заслуга, — они виновны, ибо усомнились в высшем принципе партийности, и — отвергнуты.
Служение партийности даёт человеку и моральную награду: право судить других с высоты своей истины. «Не судите да не судимы будете» (Мф. 7, 1) —? Это не для подобных людей, они сами присвоили себе право «быть как боги».
Таков бригадный комиссар Осипов, попавший в плен, но живущий по собственным законам:
«Он стоял перед Мостовским в своей жалкой одежде, держа в руке тряпку, суровый, непоколебимый, уверенный в своей железной правоте, в своём страшном, больше, чем Божьем, праве ставить дело, которому он служит, высшим судьёй над судьбами людей» (401).
Но таков и советский зэк Абарчук:
«Всю жизнь Абарчук был непримиримым к оппортунистам, ненавидел двурушников и социально чуждых.
Его душевная сила, его вера были в праве суда. Он усумнился в жене и расстался с ней. Он не поверил, что она воспитает сына непоколебимым борцом, и он отказал сыну в своём имени. Он клеймил тех, кто колебался, презирал нытиков, проявлявших слабость маловеров. Он предавал суду итээровцев, тосковавших в Кузбассе по московским семьям. Он засудил сорок социально неясных рабочих, подавшихся со стройки в деревни. Он отрёкся от мещанина отца.
Сладко быть непоколебимым. Совершая суд, он утверждал свою внутреннюю силу, свой идеал, свою чистоту. В этом была его утеха, его вера. Он ни разу не уклонился от партийных мобилизаций. Он добровольно отказался от партмаксимума.
В его самоотречении было его самоутверждение» (138–139).
К слову, вот его вина (истинная, внутренняя, а не внешняя: там могли придумать что угодно): отречение от тех благ, какие закрепляют верность интересам партии.
Гроссман раскрывает важнейшую психологическую причину служения многих партийным интересам — потребность в самоутверждении. Ведь идут-то в эти служители самые бездарные. А им необходимо самоутвердиться. В своём самоотречении (в забвении собственной бездарности) они обретали самоутверждение (сознавание принадлежности к великой силе, которая обеспечивает им их бытие).
Автор «Жизни и судьбы» раскрывает эту закономерность на примере непоколебимого Абарчука, но и — коменданта фашистского концлагеря Лисса, и простого солдата Розе, охранника в том же концлагере:
«Розе <…> в молодости был слаб и робок, не мог по-настоящему бороться за жизнь. Он никогда не сомневался в том, что партия имеет одну лишь цель, — благо слабых и малых людей. Он уже чувствовал на самом себе благотворные последствия политики Гитлера, — ведь и он был слабый маленький человек, и жить ему и его семье стало несравненно легче, лучше» (403).
Закомплексованность таких «маленьких людей» творит это великое зло. Впрочем, то предсказал ещё Достоевский в «Записках из подполья».
В партийности, партийной идеологии — есть нечто от религиозного сознания. Собственно, сама партия— просто-напросто псевдоцерковь, основавшая своё бытие на псевдорелигии. Основы этой псевдорелигии закладывал в русской общественной жизни ещё Чернышевский, законченные формы придал ей Сталин. От христианства было взято всё внешнее, кроме сути — веры в Бога. Её заменили верою иной, фанатичной, хотя и бессодержательной.
Партийность, если вдуматься, есть не что иное, как своеобразная и извращённая разновидность гуманизма. Она есть парадоксальное самоутверждение индивидуумов, сочетающее сверхличные ценности с корыстными интересами. В центр бытия здесь поставлен не человек, а сращение человеков. Бога в таком сращении нет и быть не может, Он заменяется разного рода божками и суевериями.
И очевидно: выход из создавшейся тупиковой безнадёжности может быть обретён, лишь если противопоставить этой псевдорелигии — веру истинную.
Однако Гроссман вместо одной псевдоверы предлагает иную: гуманизм как бы в чистом виде, без уродливых извращений. В центре мироздания у Гроссмана продолжает пребывать опять-таки человек, и только человек. Богу в противополагаемой системе места не отыскалось.
«Человеческие объединения, их смысл определены лишь одной главной целью — завоевать людям право быть разными, особыми, по-своему, по-отдельному чувствовать, думать, жить на свете.
Чтобы завоевать это право, или отстоять его, или расширить, люди объединяются. И тут рождается ужасный, но могучий предрассудок, что в таком объединении во имя расы, Бога, партии, государства — смысл жизни, а не средство. Нет, нет, нет! В человеке, в его скромной особенности, в его праве на эту особенность — единственный, истинный и вечный смысл борьбы за жизнь» (170).