Господь привёл меня в 63-м году в Сергиев Посад, тогдашний Загорск. Что-то же привело. Зачем-то же пили святую воду, не только же от жажды. Набирали с собой. И именно у того студента разбилась бутылка с водой, который кощунствовал. Помню отпевание (конечно, гораздо после смерти, в 76-м году) Николая Рубцова, помню батюшку, говорившего, что грешный раб Божий Николай многих заблудших просветил, хотя сам, по-видимому, не соблюдал правил посещения храма, таинств исповеди и причастия.
Да и в литературе уже выбирались места, где дышало присутствие Духа Святого. Царевна вначале «затеплила Богу свечку», а уж потом «затопила жарко печку». Печорин не видит в таманской хате ни одного образа — «дурной знак»! И так далее.
То есть Господь не оставил Своей милостью и вразумил меня, многогрешного. К жизненным впечатлениям, к литературной начитанности, к попыткам творчества прибавилось определяющее ощущение воли Божией. Простые истины: «Без Бога ни до порога», «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец», «Невольник — не богомольник», «Бога не боюсь — всего боюсь, а Бога боюсь — ничего не боюсь», — истины эти вошли в сознание как долгожданные определяющие величины.
Красота окружающего мира (а я рос в местах красоты дивной, на вятской земле, где чиста и целомудренна не только природа, но и язык, и отношения меж людьми, ибо вятская земля всегда была очень набожной), красота мира, в котором взрослел, соединялась с вымышленной красотой художественных произведений, но, слава Богу, молитвы, духовное руководство, Церковь, службы, исповедь, духовная литература сказали, что есть высшая, надмирная, надземная красота. Но надо очень сильно постараться, чтобы увидеть её. Красота эта неизреченна. Восхищаемые в пределы Царства Божия не могли выразить словами красоту, которую видели, музыку, пение, которые слышали, запахи, которые ощущали. Да и почти все девятые икосы Акафистов Божией Матери, святым говорят о бесполезных попытках поэтов выразить словами то, что только может быть ощущаемо духом. «Ветии многовещанные» немотствуют «яко рыбы безгласные», «яко камни». И это о таких повелителях письменного слова, как Иоанн Златоустый, например, преподобный Андрей Критский, св. Иоанн Дамаскин. Что ж нам, смертным, после этого думать о своих трудах?
Надо работать, пуская в оборот данные тебе таланты. И стараться все их употребить во славу Божию. А уж как получится, судить не нам.
Могу назвать те работы, в которых главной была мысль, что возрождение России может быть только на пути Православия: «Великорецкая купель», «Крестный ход», «Слава Богу за всё», «Прощай, Россия, встретимся в раю», «Как только, так сразу», «Люби меня, как я тебя», — это повести последнего десятилетия. Даже и ранние: «Живая вода», «Сороковой день», «Ямщицкая повесть», «Зёрна», «От рубля и выше», «На днях или раньше», «Вербное воскресенье» и др. — говорили о стремлении человека к Богу, о его одиночестве в обезбоженном мире. О том же и множество рассказов, статей.
Хотя названия книг и повестей у меня почти все имеют религиозную окраску, было бы самонадеянно сказать, что православные мотивы всегда руководили моим пером. Нет, но всегда было ощущение, что истина именно тут, в Боге. Не в каком-то хитроумно изобретённом высшем разуме, который умудрялись писать с большой буквы, а Бога с маленькой (за этим следили), не в каких-то высших силах, а именно в Боге. Да, вырастая в безбожном образовании, в идеологии официального атеизма, я со всех сторон был окружён православным мировоззрением. Пусть иногда наивным, граничащим с язычеством или суеверностью, но то, что в моих родителях, дедушках, бабушках было благоговение перед Богом, — это спасло меня на всю жизнь. 21 июля, сенокос, старуха гребёт и говорит: «О Казанска Божья Мать, сено помоги сметать». Председатель, завидя тучу, бежит за кусты и украдкой крестится. Пословицы, поговорки, постоянное «Слава Богу», самопроизвольно вырывающееся «Господи»— было вопреки любому атеизму. Тем более, резонная мысль была всегда: если Бога нет, то с кем же атеисты борются? И, казалось бы, большевики, по идее, должны были потакать колдунам и всяким ведуньям — нет, и с ними боролись; ведь если есть нечистая сила, значит, есть же и чистая. Это всё замечалось.
В работах было не явное, но иногда осознанное устремление к покорности судьбе (судьба — суд Божий), но и устроение жизни по правилам народной нравственности, то есть по заповедям Божиим. Когда, с 70-х, вера в Бога стала осознанной, то и писательство стало осмысленным. И скажу, что никогда, ни разу ничего цензура о Боге не снимала. Вот о пьянстве вырезали, о несчастиях деревни, о плохих дорогах. Никогда не прибегал к эзоповому языку, намёкам, иносказаниям, о которых любят говорить в пен-клубе.