Нет, если бы я верил, как ты, я бы выл от досады за людскую глупость. Я бы им морды их самодовольные к небу повыворачивал, я бы возненавидел людей за ничтожество их страстей, за никчёмность их мыслей, за безделицу их дел! А ты — спокоен. Ты пьёшь со мной водку, и я тебе нравлюсь, я, дерьмо из дерьма. Да я за жизнь свою ни одного доброго дела не сделал, какое бы мне совсем без выгоды было. Не понимаю тебя, отец Василий! Там, в храме, кажется, понимал. Там ты был больше меня, а теперь за столом всё уменьшаешься и уменьшаешься, чего доброго — проскочишь мой червячный уровень, и тогда как я буду смотреть тебе в глаза?» (5–6)*.
*Здесь и далее ссылки на произведения Бородина даются непосредственно в тексте по изданию: Бородин Леонид. Ловушка для Адама. СПб., 1994 (с указанием страницы и круглых скобках).
Человек тоскует: не дело прикосновенного к вечности путаться в делах временных — они лишь принижают величие несущего в себе истину. Человек не понимает: с высоты веры нельзя ненавидеть людей, как ему представляется. Ему многое неизвестно о вере, даже о церковной жизни простейшего знания недостаёт. (Он, например, упорно называет прислуживающего в храме Володю — дьяком. Но дьяк — это чиновник в Московском царстве, не имеющий отношения к духовному сословию, к которому прежде причислялись дьяконы и дьячки. Дьяконом «дьяк Володя» быть не может: он не женат и помышляет о женитьбе перед рукоположением, что в дьяконском сане невозможно. Дьячков же теперь в Церкви нет, этому понятию примерно соответствуют нынешние алтарники, чтецы.)
И хочется сознающему своё недостоинство человеку— (парадоксально) обрести опору для самоутверждения собственного: в грехах даже, если веры нет:
«Что ж я — впустую прожил свои тридцать лет, что и грехов за душою не имею? Ведь только грехами и отличаемся друг от друга, иерархию ведём по степени грехопадения и мерзости. А ведь грехи — это тоже что-то, за ними жизнь, острота, в них изюминка атеиста! И если он мне в грехах отказывает, за кого же он меня принимает, за тварь мычащую?» (7).
Ведь верно: сегодня многие в том самоутверждения ищут. Собственно, в апостасийном мире понятия греха и вовсе нет.
«Что значит “грех” для поповской дочки — о том я лишь догадываться могу. По какой системе идёт отсчёт? Если по-писаному— “не пожелай”, “не укради”, “не убий”,— я этого не понимаю, для меня люди делятся на хороших и плохих, то есть для меня хороших и для меня плохих, а говорить о грехах хорошего человека, по мне, чистейшее фарисейство. Разве не всё этим сказано— “хороший человек”?» (9).
Не всё — о чём персонаж-рассказчик даже не догадывается. Да и критерий «хорошего» он имеет собственный, эгоцентрический: не вообще «хороший», а «для меня хороший».
Рассказчик постоянно бродит возле истины, смутно догадывается о важнейшем, но сбивается, склоняется к самооправданию, чувствуя нередко презрение к самому себе.
«Мне надо себя оправдать, потому что я люблю себя, а эта любовь, единственно она, оставляет мне возможность любить ближних. Презирай я себя за всё, что я о себе знаю, ближние — разве иные, лучше меня? Но я себя люблю таким, каков есть, значит, обязан и ближних любить из справедливости, и если это не всегда удаётся, так только потому, что бывает трудненько не презирать самого себя.
И поэтому я стараюсь понять всех, не принять, а именно понять, и, наверное, только такой подход к людям предупреждает ненависть к ним и отвращение. Одно лишь смущает: чем больше понимаешь людей, тем меньше они тебе нравятся, тем неотвратимее одиночество, и потому не полезнее ли верить тому, что человек сам о себе думает? Ведь ещё неизвестно, что более подлинно в человеке — его реальные действия или нереализованные намерения. Если обо мне судить по намерениям, то какой я славный человек, и если признаться честно, то себя-то и люблю именно за те намерения, которые снисходят на меня, а так ли уж виноват я, что жизнь складывается иначе? Существует человек в чистом виде — как сумма его намерений, и человек в жизни, то есть взаимодействующий во всём, что вокруг. У подлинно дурного и намерения дурные…» (37).
Вот ведь софистика! Здесь в основе верные мысли. Если ближнего нужно возлюбить как самого себя (Мф. 22, 39), то без любви к себе — не обойтись. А за что себя любить, когда к себе презрение живёт в душе? Но ведь то презрение к греху (и этого не понять, если нет в сознании понятия о грехе), любить же в себе должно образ и подобие Божии, и для того очищать их от мерзостей греховных. Сознать в другом образ Божий можно лишь: если в себе его ощущать. Человеку хочется в себе и доброе отыскать, только потрудиться лень, чтобы это доброе в делах проявить. Хочется «веру» (в данном случае, некие задатки) без дел утвердить, по одним внутренним намерениям. И на «заедающую среду» вину свалить. Знакомо. Но: вера без дел мертва.