Маяковский в революцию верил и хотел стать ей полезным. И к другим взывал:
Товарищи
дайте новое искусство—
такое,
чтоб выволочь республику из грязи (2,122).
Тут подхлёстывала и собственная закомплексованность, подведшая к выводу: полноценным его дело может быть тогда, когда станет полезным, иначе в том нет никакого смысла. А не будет смысла — всё ущербно.
Маяковский становится жёстким прагматиком в искусстве:
В наше время
тот—
поэт,
тот—
писатель,
кто полезен (8,110).
Так он писал уже незадолго до смерти.
Он постоянно как будто оправдывается — перед собою и перед «атакующим классом», выстраивает ряд сопоставлений поэзии с производством.
Я тоже фабрика.
А если без труб,
то, может,
мне
без труб труднее (1,250).
Потом он начинает чувствовать себя «советским заводом, вырабатывающим счастье», потом уподобляет поэзию добыче полезных ископаемых (метафорически, конечно, но подобные метафоры красноречивы). Да ведь и то: кто ж будет «воскрешать» бесполезное в будущем? Полезностью революции обеспечивается безсмертие.
Вообще создаётся впечатление, что многие прагматически — революционные, погромные идеи Маяковского имеют подосновою заурядную его закомплексованность. Отвергнувшему Бога, ему страшно и неуютно в своём поэтовом одиночестве — и он ищет опору в массе, в толпе. В количестве, поскольку гуманистическое ущербное качество слишком ненадёжно. Этим и объясняется славословие партии у Маяковского: в каждой строчке укрывается страх перед бытием, желание защититься в механической партийной сплотке:
Плохо человеку,
когда он один.
Горе одному,
один не воин—
каждый дюжий
ему господин,
и даже слабые,
если двое.
А если
в партию
сгрудились малые—
сдайся, враг,
замри и ляг!
Партия—
рука миллионопалая,
сжатая
в один
громящий кулак (4,137).
Вот типичная психология погромной толпы, банды, где каждый неизбежно страдает от собственной закомплексованности, а вместе — силою торжествующею; тем и самоутверждается.
Утративший ощущение образа Божия в себе, поэт впал и мечту о механической природе человека:
Довольно!—
зевать нечего:
переиначьте
конструкцию
рода человечьего!
Тот человек,
в котором
цистерной энергия—
не стопкой,
который
сердце
заменил мотором,
который
заменит
лёгкие — топкой (4,17).
Но, кажется, более всего ему было по душе сравнение: себя — с полководцем, своих стихов — с армией и оружием. Он к тому часто прибегал, окончательно утвердив в знаменитой развёрнутой метафоре из поэмы «Во весь голос» (1930):
Парадом развернув
моих страниц войска,
я прохожу
по строчечному фронту… (8,185)
и т. д.
Мерою качества поэзии стало для Маяковского соответствие стиха коммунистической идее, он начал мерить «по коммуне стихов сорта»— и это его сгубило: фальшивый критерий определил дурное содержание и дурную же форму созданного поэтом в деле служения революции. Но он этого не видел, искренне утверждал: «Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю “Нигде кроме как в Моссельпроме” поэзией самой высокой квалификации» (3,454). Почему? Вероятно потому, что усматривал в том сущую пользу: в агитках, в «окнах РОСТА», в призывах подписываться на заём и крепить дисциплину…
Уже в 60-е годы язвительный Николай Глазков написал четверостишие, ставшее ядовитым ответом Маяковскому, хотя, кажется, автор не имел в виду именно его:
Мне говорят, что «окна ТАСС»
Моих стихов полезнее.
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
Маяковский как будто кичится изготовлением «окон РОСТА» и своим ассенизационным служением революции («Я ассенизатор»), связанным с презрением к форме, к художественному совершенству стиха, противопоставляя иное понимание поэзии:
Не для романсов,
не для баллад
бросаем
свои якоря мы—
лощёным ушам
наш стих грубоват
и рифмы
будут корявыми.
Не лезем