Дождик мокрыми мётлами чистит
Ивняковый помёт по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев,—
Я такой же, как ты, хулиган (2,97).
Я нарочно иду нечёсаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь (2,99).
Всё живое особой метой
Отмечается с ранних пор.
Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор (2,107).
Ещё ждёт своего осмысления поразительный факт: Есенин — единственный из значительных поэтов, кто был признан безоговорочно уголовным миром. Такое признание — дурная мета. Он ещё в 1922 году писал не без хвастовства: «Самые лучшие поклонники нашей поэзии — проститутки и бандиты» (5,10).
Вся кабацкая лирика Есенина — дикая смесь фальшивого надрыва, напускного страдания, литературной игры и: живой боли.
Утончённого Бунина это раздражало:
«Второе тысячелетие идёт нашей культуре. <…> Но нет, нам всё мало, всё не то, не то! Нам ещё подавай «самородков», вшивых русых кудрей и дикарских рыданий от нежности. Это ли не сумасшествие, это ли не последнее непотребство по отношению к самому себе? Вот в Москве было нанесено тягчайшее оскорбление памяти Пушкина (вокруг его памятника обнесли тело Есенина, — то есть оскорбление всей русской культуре). А как отнеслась к этому русская эмиграция? Отнеслась как к делу должному, оскорбления никакого не усмотрела. Большинство пошло даже гораздо дальше: стало лить горчайшие слёзы по «безвременно погибшей белой берёзке», в каковую превратило оно Есенина, произведя этого маляра (правда, от природы весьма способного) чуть не в великого художника и убедив себя (в который уже раз?), что Есенины и есть подлинная соль русской земли, самый что ни на есть основной русский дух.
Дело, конечно, не в Есенине и не в Есениных, а в нашем отношении к ним, к тому, из чего состоят они. Дело в очень серьёзном вопросе, вытекающем из этого отношения: так что же, — значит, нам и наше десятилетнее пребывание в Европе не помогло и нас опять тянет на сиволдай, на самогон, и мы именно на него, на этот сиволдай, на самогон и должны равняться? А если так, если, например, этот самый Есенин со всеми его качествами есть и в самом деле “наш национальный поэт” (как уже сто раз писалось в эмигрантских газетах), чего же нам, позвольте спросить, воротить рыло и от большевизма?»35.
Это рассуждение, этот вопрос из-за резкости тона, из-за самого замаха на признанного кумира — многими будут, конечно, отвергнуты. А задуматься было бы полезно. Не принять — но хотя бы задуматься.
Да, у Есенина много литературщины в стихах, много и неискренности. И всё же: Есенин страдал подлинно. Хотя и не без эстетизации страдания своего. А значит: не без самоупоения в страдании. Но он страдал даже когда это страдание представало в насквозь фальшивом облике.
Быть поэтом — это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души (3,113).
Слишком ведь настойчиво, ещё с ранних стихов, звучат у Есенина предчувствие смерти, ухода в небытие, тяга к небытию.
«…Печаль мирская производит смерть» (2 Кор. 7, 10).
Скоро белое дерево сронит
Головы моей жёлтый лист (2,84).
Я хочу под гудок пастуший
Умереть для себя и для всех (2,88).
Скоро мне без листвы холодеть,
Звоном звёзд насыпая уши.
Без меня будут юноши петь,
Не меня будут старцы слушать (2,89).
Будет ветер сосать их ржанье,
Панихидный справляя пляс.
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час (2,96).
Только сердце под ветхой одеждой
Шепчет мне, посетившему твердь:
«Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть» (2,106).
Я устал себя мучить бесцельно,
И с улыбкою странной лица
Полюбил я носить в лёгком теле
Тихий свет и покой мертвеца… (2,150).
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать (3,11).
Есть одна хорошая песня у соловушки—
Песня панихидная по моей головушке (3,141).
Я знаю, знаю. Скоро, скоро