Но важнее иное: попытка отыскать внешних убийц есть нежелание вникнуть в духовный смысл происшедшего — и тем отвергнуть урок, который Промыслом указан всякому человеку, способному найти в себе силы осмыслить судьбу Есенина. Полезно прислушаться и к свидетельству очевидца. Мариенгоф вспоминал: «В последние месяцы своего трагического существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки. <…> К концу 1925 года решение «уйти» стало у него маниакальным. Он ложился под колёса дачного поезда, пытался выброситься из окна, перерезать вену обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом»40.
Есенин был внутренне расположен к смерти, чёрный человек уже владел всецело его душою.
Творчество и жизнь Есенина (как и Маяковского) — есть ещё один опыт из многих проявлений апостасии в жизни человеческой.
Не чекистов бы искать (и не Есенина судить, разумеется), а себя спросить: тот чёрный— не вблизи ли нас прохаживается теперь?..
Само отношение к поэзии Есенина имеет пророческое значение. Прозорливо сказал о том Георгий Иванов, отметив в Есенине некое едва ли не полумистическое очарование.
«Беспристрастно оценят творчество Есенина те, на кого это очарование перестанет действовать, — утверждал Иванов. — Возможно, даже вероятно, что их оценка будет много более сдержанной, чем наша. Только произойдёт это очень не скоро. Произойдёт не раньше, чем освободится, исцелится физически и духовно Россия. В этом исключительность, я бы сказал “гениальность”, есенинской судьбы. Пока Родине, которую он так любил, суждено страдать, ему обеспечено не пресловутое “безсмертие”— а временная, как русская мука, и такая же долгая, как она, — жизнь»41.
Кажется, верный ответ на недоумение: отчего так любим Есенин слишком многими и долго ли это будет длиться?
Есенин был, конечно, чужд власти, и проживи он дольше — не пришлось бы гадать о причинах его смерти: убили бы непременно. Это подтверждает и судьба во многом близких Есенину поэтов — Клюева и Клычкова, уничтоженных чекистами в страшном 1937 году.
Николай Алексеевич Клюев
Николай Алексеевич Клюев (1884–1937) вошёл в литературу несколькими годами раньше Есенина, во многом предвосхитил есенинскую образную систему, и сам себя в какой-то момент признал предтечею младшего собрата в поэзии.
Тучи, как кони в ночном,
Месяц — гудок пастушонка.
Чем не Есенин?
Или:
Набух, оттаял лёд на речке,
Стал пегим, ржаво-золотым,
В кустах затеплилися свечки,
И засинел кадильный дым.
Берёзки — бледные белички,
Потупясь, выстроились в ряд.
Я голосу веснянки-птички,
Как материнской ласке рад.
Природы радостный причастник,
На облака молюся я,
На мне иноческий подрясник
И монастырская скуфья.
Тоже близко Есенину, любившему отображать видевшийся ему в природе литургический строй. Но у Клюева причины такого видения природы — собственные, с есенинскими несходные. Он и впрямь в монастырскую жизнь в молодости погружался, даже носил, как сам уверял (впрочем, иные биографы утверждают, что поэт много понапридумывал о себе), тяжкие вериги. Носил или нет — то на его совести, а что религиозной одержимостью отличался, в ранние годы особенно, — несомненно. Ранняя же религиозная экзальтация порою приносит дурные плоды. Клюев из монастыря (из Соловков) перебирается к сектантам, к скопцам, к хлыстам, у кого-то даже был одно время «царём Давидом», сочиняя поэтические опусы для радений. Позднее, в 1912 году, он составил из этих сочинений вторую свою поэтическую книгу «Братские песни». Сам переход к сектантам Клюев воспринял как освобождение от мертвизны церковной к природной воле и своего рода святости.
Я бежал в простор лугов
Из-под мертвенного свода,
Где зловещий ход часов—
Круг замкнутый без исхода.
Где кадильный аромат
Страстью кровь воспламеняет
И бездонной пастью ад
Души грешников глотает.
…………………………
Как росу с попутных трав,
Плоть томленья отряхнула,