И душа, возликовав,
В бесконечность заглянула.
С той поры не наугад
Я иду путём спасенья,
И вослед мне: «Свят, свят, свят»,—
Шепчут камни и растенья.
В другом стихотворении поэт осмысляет переход к сектантам как следствие отвержения его Богом, создавшим Церковь:
Помню я обедню раннюю,
Вереницы клобуков,
Над толпою покаяною
Тяжкий гул колоколов.
Опьянённый перезвонами,
Гулом каменно-глухим,
Дал обет я пред иконами
Стать блаженным и святым.
И в ответ мольбе медлительной,
Покрывая медный вой,
Голос ясно-повелительный
Мне ответил: «Ты не Мой».
Долгие блуждания после этого привели к новому откровению пути и к встрече с «прощающим Христом». Очевидно: это произошло уже среди сектантов.
Клюев пропел вдохновенные гимны скопчеству, едва ли не единственные в русской поэзии, рекомендовал учиться жизни у сектантов, по натуре своей сектантом был, чему способствовала и склонность к религиозной экзальтации.
О скопчество — венец, золотоглавый град,
Где ангелы пятой мнут плоти виноград…
И т. п.
В стихах Клюева, хорошо знавшего церковные книги (он и читать учился по ним), много религиозных мотивов, библейских реминисценций и аллюзий. Например, образ уличной проститутки рождает в поэте «видений пёстрый хоровод»:
Панель… Толпа… И вот картина,
Необычайная чета:
В слезах лобзает Магдалина
Стопы пречистые Христа.
Как ты, раскаяньем объята,
Янтарь рассыпала волос,—
И взором любящего брата
Глядит на грешницу Христос.
Можно много бы ещё приводить примеров. Но выделим существенное для поэзии Клюева:
Я родился в вертепе,
В овчем тёплом хлеву,
Помню синие степи
И ягнячью молву.
По отцу-древоделу
Я грущу посейчас.
Часто в горенке белой
Посещал кто-то нас,—
Гость крылатый, безвестный,
Непостижный уму,—
«Здравствуй, тятенька крестный»,—
Лепетал я ему.
Евангельская подразумеваемая параллель не вызывает сомнения: Рождество Христово (в вертепе), Иосиф-плотник (древодел), Архангел Гавриил (крылатый гость). А кто — Христос?
Известно, что у хлыстов изобильно обреталось и «христов», и «богородиц», и «святых» собственных. Клюев, послужив скопческим «царём Давидом», как будто сам перевёл себя на более высокий уровень. Да что Клюев — теперь уже кто только не цитирует Блока, в одном из писем поведавшего: «Сестра моя, Христос среди нас. Это Николай Клюев». Сказал почти как священник у Престола перед причастием.
Сей курьёзный пример — ещё один мазок в пёструю картину «серебряного века». До религиозной истерии иные доходили, в экзальтации едва ли не все перебывали. Клюев соединил свои эстетические откровения о Христе с кощунственной эротикой, точно соответствуя в том всему духу «века» сего.
Переместившись от сектантов в Петербург, Клюев сошёлся со многими интеллигентами, взыскующими религиозных откровений, посещал Религиозно-философские собрания.
Тогда же и «голгофские христиане» (часть оппозиционного духовенства, соблазнившаяся гордынной претензией взять на себя, подобно Христу, грехи мира) узрели в Клюеве своего пророка, мистически одарённого, несущего своё «откровение».
Популярность Клюева была значительна. Он был признан и как поэт, высоко ставил его сам Гумилёв.
Талантом, быть может, он и не уступал Есенину, но есенинской непосредственности в нём недоставало. Часто он всё-таки «литературен», пишет с оглядкой на некие «прообразы», устоявшиеся в качестве шаблонов. Например, его обращение к идее Святой Руси:
Как у нас ли на Святой Руси
Городища с пригородками,
Красны сёла со присёлками,
Белы лебеди с лебёдками,
Добры молодцы с красотками.
Помимо стилизации, здесь прозрачно проглядывается «Слово о погибели Русской земли». Впрочем, интеллигенции подобное как раз и нравилось, так что освободиться от этого было трудно. Вообще у Клюева встречается много фольклорных мотивов, подлаживаний, хотя и преодолеваемых им постепенно.
К интеллигенции же Клюев относился отчасти свысока, обративши к ней в годы революции надменные слова:
Свить сенный воз мудрее, чем создать
«Войну и мир» иль Шиллера балладу.
………………………………………