Батрак, погонщик, плотник и кузнец
Давно безсмертны и богам причастны:
Вы оттого печальны и несчастны,
Что под ярмо не нудили крестец.
Что ваши груди, ягодицы, пятки
Не случены с киркой, с лопатой, с хомутом.
В воронку адскую стремяся без оглядки,
Вы Детство и Любовь пугаете Трудом.
Вот психологическая основа приятия Клюевым революции (при том, что сам он к «трудящимся» вовсе не принадлежал), которую он встретил с поэтическим восторгом. В кровавом 1917 году сложил «Красную песню»:
Распахнитесь, орлиные крылья,
Бей, набат, и гремите, грома,—
Оборвалися цепи насилья,
И разрушена жизни тюрьма!
Широки черноморские степи,
Буйна Волга, Урал златоруд,—
Сгинь, кровавая плаха и цепи,
Каземат и неправедный суд!
За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идём мы на битву с врагами—
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!
И в подобном роде далее. Не знали эти люди, что такое подлинные плахи, цепи и неправедные суды.
Клюев осмыслял революцию религиозно (и отчасти эротически, но подтверждающих примеров приводить не станем; мерзко), наивно взывая:
Ставьте же свечи Мужицкому Спасу!
………………………………..
Оку Спасову сумрак несносен,
Ненавистен телец золотой;
Китеж-град, ладан Саровских сосен—
Вот наш рай вожделенный, родной.
В революции он прозревал новую веру:
Русские юноши, девушки, отзовитесь:
Вспомните Разина и Перовскую Софию!
В львиную красную веру креститесь,
В гибели славьте невесту-Россию!
Поэт явно нагнетал страсти, намеренно противопоставляя Церковь новой религии:
Жильцы гробов, проснитесь! Близок Страшный суд
И Ангел-истребитель стоит у порога!
Ваши чёрные белогвардейцы умрут
За оплевание Красного бога,
За то, что гвоздиные раны России
Они посыпают толчёным стеклом.
Шипят по соборам кутейные змии,
Молясь шепотком за романовский дом…
Себя Клюев не забыл на революционном торжестве:
Я — посвящённый от народа,
На мне великая печать,
И на чело своё природа
Мою прияла благодать.
Уста немеют при таких откровениях.
Одним из первых Клюев начал кадить фимиам Ленину, опять-таки давая религиозное осмысление этому историческому персонажу:
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в поморских ответах.
Трагедия в том, что Клюев был поэтом истинным. Недаром же утончённый эстет Г.Иванов, на похвалы весьма скупой, сумевший разглядеть фальшь подделки в стилизациях С.Городецкого, которыми многие опьянились, недаром Иванов писал в 1917 году о поэзии Клюева как о «настоящем самородном ключе, неожиданно пробившемся сквозь толщу нашей литературы»:
«Речь Клюева насыщена олонецкими кряжистыми словами. Она затейлива и не всегда понятна, но она звучит, как пение птицы, плеск реки, шум деревьев, она проникнута естественной гармонией природы»42.
Поэт же истинный долго во лжи пребывать не может.
Перелом в настроениях Клюева связывают с выходом в 1922 году сборника стихов «Львиный хлеб» и поэмы «Мать-Суббота».
Поэма — мистерия сотворения хлеба. В пояснениях к поэме Клюев использовал понятия Рождества, заклания, погребения и Воскресения из мертвых, он говорил о поэме как о «Евангелии хлеба». Вся поэма строится на привычном для Клюева приёме образных реминисценций и аллюзий, слишком узнаваемых, прямо ориентирующих восприятие именно на Евангелие.
Вспомним: у Есенина тот же образ (сотворение хлеба) рождал мысль о творящемся убийстве и переходящем от него проклятии на род человеческий. У Есенина приземлённое уныние, у Клюева духовная надежда на обновление жизни. Но и у Клюева — в его надежде ощущается какой-то надлом; Суббота предшествует Воскресению, но настанет ли оно? Вот уже и камень привален, и Петр плачет у ворот, уже готовятся «алавастры», вот уже шествие приближается к «пещным воротам» (ко Гробу)… И всё. Дальнейшее — молчание?
И всё, им затем написанное и изданное (поэмы «Деревня», «Соловки», «Погорельщина», «Песнь о Великой Матери» и др.), становится погребальным плачем над растерзанной Родиной. Могло ли это понравиться власти?
Сергей Антонович Клычков