Не набатным, грозным голосом,
А прощаясь навсегда.
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим — в леса Саровские
Стадо сельское пасти,
Анна — в Кашин, уж не княжити,
Лён колючий теребить.
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца (163).
«Причитание» есть стилизация под народный духовный стих. Однако стилизация эта — не внешний приём стихотворца, пожелавшего испытать себя в новой форме, но выражение духовного смысла произведения. В.Моров (Н.Н.), давший глубокий разбор этого стихотворения Ахматовой, возвёл его к древней повести (середины XVI века) «Чюдо новейшее…», в которой рассказано о чудесном избавлении Русской земли от татарского крымского набега, случившемся в 1521 году.
«Заветы средневековой поэтики, ищущие «вечного измерения» в описываемых событиях, — делает вывод исследователь, — укореняют ахматовское стихотворение в «настоящем», в живых обстоятельствах XX века (превращая исторический подтекст — воспоминание о чуде, некогда спасшем Россию, в источник осмысления постигшей её революционной катастрофы)»46.
Средневековая поэтика, как мы знаем, строится по закону обратной перспективы, о чём и напоминает нам Н.Н.; Ахматова, таким образом, осваивает в «Причитании» не просто формальный приём, но особый тип миросозерцания.
В древней повести одним из важнейших эпизодов стал исход святых из погрязшей в грехах Москвы. И они не просто покидают город, но износят из него величайшую святыню, Владимирскую икону Божией Матери. Исследователь справедливо указывает, что Горнею мерою для такого события стали слова Спасителя, обращённые к ученикам: «А если кто не примет и не послушает слов ваших, то, выходя из града того, отрясите прах от ног ваших; истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому…» (Мф. 10, 14–15). Ту же меру прилагает и Ахматова к своему времени.
В повести «Чюдо новейшее…» преподобные Сергий Радонежский и Варлаам Хутынский умоляют Божиих угодников вернуться в оставленный город, и заступничеством этих великих святых Святая Русь получает прощение и спасение. Великие чудотворцы и святители возвращаются в вымоленную Москву.
Ахматова переосмыслила древнюю историю. Верно пишет об этом Моров:
«В ахматовском плаче святители и чудотворцы, оставляя обитель, не отрясают от ног своих прах дольнего мира, вверяя Россию её роковой судьбе. “Акмеистическая” конкретность ахматовского “Причитания”:
Серафим — в леса Саровские…
Анна — в Кашин…
преображает ночной исход чудотворцев в спасительную миссию, с которой святые заступники России грядут по русской земле. Сама Богородица остаётся в страждущем граде (“Провожает Богородица, //Сына кутает в платок…”), не отнимая от России своего заступничества и покрова…»47
Моров полагает, что пересмотр сюжета повести «Чюдо новейшее…» определён и оправдан великим откровением: обретением иконы Божией Матери Державной. Правда, трудно сказать, насколько осознанно связывала сама Ахматова своё стихотворение с этим событием, но такая связь может существовать и вне сознания, на уровне духовном.
Несомненно иное: именно в такие творческие моменты укрепляется в художнике сознавание духовной основы искусства вообще.
А ведь известен был ей и иной источник:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда… (202).
Эти хрестоматийные ахматовские строки многими поэтами вылюблены. Как и другие из того же цикла «Тайны ремесла»:
Налево беру и направо,
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой,
И всё у ночной тишины (203).
У Ахматовой — своя философия творчества, многое в которой ей приходилось одолевать и переосмыслять. Сам творческий процесс ею рано начал ощущаться как наитие.
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь (201).
Однако диктующий — кто? Вот где камень преткновения. Источник-то может таиться и во тьме. Есть ли у Ахматовой то, что продиктовано лукавством жизни? Она сама же признала то. И слово слишком значимое, чтобы не понимать природу такого лукавого источника.
Утверждение нечистоты источника — неизбежно вызывает возмущение, когда оно относится к поэту любимому, а Ахматова из таковых у русского читателя. И всё же нужно оценивать трезво даже то, что любимо, хоть это трудно. Природу любви читателей сама Ахматова сознала достаточно рано — и сознала: такая любовь радости принести не может. Поэта любят тогда, когда он умеет выразить сокровенное и недоступное выражению самим носителем этого сокровенного. Но сокрываемым может быть что угодно.