«Прохор Зыков, довольно часто захаживавший на старое мелеховское подворье, разживался у Михаила бумагой на курение, печально говорил:
— У бабы моей крышка на сундуке была обклеена старыми газетами — содрал и покурил, Новый завет был, такая святая книжка, — тоже искурил. Старый завет искурил. Мало этих заветов святые угодники написали… У бабы книжка была поминальная, всё сродствие там, живое и мёртвое прописанное, — тоже искурил. Что же, зараз мне надо капустные листья курить али, скажем, лопухи вялить на бумагу?…Я без курева не могу. Я на германском фронте свою пайку хлеба иной раз на восьмушку махорки менял»55.
Вот: и Писание, и память о ближних, и хлеб насущный — всё неважно; лишь бы вонючим дымом подышать. Символ.
О молитве казаки вспоминают перед лицом опасности (не одни они) на войне, но сами тексты молитвенные у них — языческие заговоры, заклинания, обращённые к идолу. Например, «Молитва от боя»:
«Есть море-океан, на том море-океане есть белый камень Алатор, на том камне Алаторе есть муж каменный тридевять колен. Раба Божьего и товарищей моих каменной одеждой одень от востока до запада, от земли и до небес; от вострой сабли и меча, от копья булатна и рогатины, от дротика калёного и некалёного, от ножа, топора и пушечного боя; от свинцовых пулек и метких оружий; от всех стрел, перенных пером орловым, и лебединым, и гусиным, и журавлиным, и дергуновым, и вороновым; от турецких боёв, от крымских и австрийских, нагонского супостата, татарского и литовского, немецкого, и шилинского, и калмыцкого. Святые отцы и небесные силы, соблюдите меня, раба Божьего. Аминь»56.
Текст любопытный, вероятно, подлинный. Явно разновремённые реалии свидетельствуют о долгом существовании его: текст постоянно расширялся с течением времени и с изменением ситуации. Обращение же к Небесным Силам воспринимается здесь как искусственная добавка к молитве «мужу каменному».
Вера чужда главному герою эпопеи, Григорию Мелехову. А следствие — отвержение им и совести:
«— Ха! Совесть! — Григорий обнажил в улыбке кипенные зубы, засмеялся. — Я об ней и думать позабыл. Какая уж там совесть, когда вся жизнь похитнулась…»57
Мечется казачество. Мечется Григорий Мелехов. Метания его — основа всех событий в романном пространстве. А причина — «до библиев не охотник» и: о совести «думать позабыл». Некоторая врождённая нравственность в этих людях жива. Но жестокое время заставляет их и жить жестоко. А защиты от того — нет.
Сущностное наблюдение сделал, изучая «Тихий Дон» (как литературовед-профессионал), писатель Ф.Абрамов:
«Шолохов, конечно, великий писатель. Можно сказать, даже величайший. Ибо кого в русской литературе (а может быть, и мировой) поставить рядом с Григорием Мелеховым? И вообще «Тихий Дон», быть может, самая гениальная книга в литературе 20 века.
Но вот что бросается в Шолохове: его мало, очень мало занимают нравственные проблемы. В нём мало, как эти ни дико звучит, русского. Муки совести, комплекс неполноценности, неуверенности, извечные поиски добра, идеала, где они? Аксинья отнимает у Натальи Григория, но разве она мучается из-за этого? Разве грызёт её совесть? А Григорий? Зарубил матросов, нет ему прощения из-за этого — так. А где он казнит себя из-за того, что растоптал жизнь Натальи?»58.
Абрамов попал в самое уязвимое место эстетического мироосмысления у Шолохова. То же можно отнести и ко всему творчеству этого несомненно большого писателя.
Вряд ли сам Шолохов так осмысливал написанное им; писатель разного рода социальных причин пытался доискаться прежде всего. А вышло— так.
В «Тихом Доне» контуры соцреализма очерчены не вполне отчётливо, жизнь отображена в эпопее вольнее, нежели того требует идеология. «Поднятая целина» (1932–1960) несёт в себе лишь иллюзию свободного творчества: сказался всё же незаурядный талант автора, на такую иллюзию оказавшегося способным.
Здесь соцреализм предстаёт во всей канонической чистоте. Партия (хуторская ячейка) руководит строительством светлого будущего, классовые враги, как и положено, строят козни, но новое в трудной борьбе побеждает, пусть и дорогой ценой, растёт социалистическое самосознание трудящихся масс… и так далее. Всё описано с такой правдоподобной естественностью, что трудно догадаться о лжи, положенной в самую основу всех событий.
Ложь уже в том, что трагедия коллективизации преподносится как исторический прогресс, как борьба за народное счастье. Или: нет у автора и тени сомнения, что рабочий-двадцатипятитысячник Давыдов и впрямь может лучше организовать сельскохозяйственное производство, чем мужики, которые выросли на земле: у него же — классовое передовое сознание… Так ведь больше ничего. А для земли этого недостаточно. И вообще двадцатипятитысячники были худшими «представителями» передового класса: промышленность их сбросила как балласт, не желая, разумеется, жертвовать лучшими. Однако Давыдов у автора — на голову выше прочих в понимании, как надо жить, что делать, даже как пахать землю.