Суть всей социальной советской доктрины точно выражена в сатирической повести Платонова «Город Градов» (1927) — названием социально-философского труда, на создании которого надорвал силы бюрократ Шмаков, центральный персонаж повести: «Принципы обезличения человека, с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия» (426). В повести писатель достиг подлинно щедринских высот в обличении советской бюрократии, той самой номенклатуры, с которою в те же годы надорвался в борьбе Маяковский.
И даже не сатирою уже, а просто констатацией факта становится рассуждение Шмакова на сборище единомышленников:
«— Мы не ратники, — прогудел кто-то, — мы рыцари!
— Рыцари умственного поля! — схватил лозунг Шмаков. — Я вам сейчас открою тайну нашего века!
— Ну-ну! — одобрило собрание. — Открой его чёрта!
— А вот сейчас, — обрадовался Шмаков. — Кто мы такие? Мы за-ме-ст-и-те-л-и пролетариев! Стало быть, к примеру, я есть заместитель революционера и хозяина! Чувствуете мудрость? Всё замещено! Всё стало подложным! Всё не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин: вкусен, а не питателен! Чувствуете, граждане?.. Поэтому-то так называемый, всеми злоумышленниками и глупцами поносимый бюрократ есть как раз зодчий грядущего членораздельного социалистического мира» (417).
Смысла «социалистических преобразований»— не выразить точнее.
В рассказе «Усомнившийся Макар» (1929), опасно-сатирическом и переполненном язвительными символами, «думающий пролетарий» Пётр разъясняет заглавному персонажу суть зарождающейся социалистической жизни:
«Иной одну мысль напишет на квитанции — за это его с семейством целых полтора года кормят… А другой и не пишет ничего — просто живёт для назидания другим» (703).
Вот это и объявили клеветою на «генеральную линию».
На эту тему можно написать объёмистое исследование, но для нас она второзначна. Важно иное: Платонов в своём эстетическом видении мира не только не социалистический, но и не реалист вовсе. И не потому, что переполнены его создания сатирическим неправдоподобием или что время от времени появляются у него нереальные персонажи, наподобие медведя-молотобойца в «Котловане», — для реализма то вполне допустимые художественные приёмы. Да, мир Платонова измышлен — не почувствовать этого невозможно, — но и это не беда для реалиста (хотя в измышлениях своих Платонов часто переступает за крайнюю черту реального). Главное: он не ставит для себя цели изучения жизни в её реальности. Платонов хочет познать не жизнь, а смерть. Как его рыбак в «Чевенгуре». Этот рыбак не случайный персонаж: под знаком его любопытства к смерти совершаются все события романа — а затем и всего писательства Платонова. Революция же его тянет к себе, поскольку она для него и впрямь — конец света.
Платонов познаёт смерть как долгий процесс умирания в длительности жизни. Многие персонажи Платонова как будто не жильцы на этом свете, а всё примериваются: оставаться ли им пока или уже умирать. А жизнь им скучна и томительна.
Жизнь же писатель не познаёт, а просто видит: унылою, часто тошнотворною.
«Бобыль обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга. Захар Павлович во время его смерти ходил купаться в ручей и застал бобыля уже мёртвым, задохнувшимся собственной зелёной рвотой. Рвота была плотная и сухая, она тестом осела вокруг рта бобыля, и в ней действовали белые мелкокалиберные черви» (28).
Это не реализм ни по каким критериям.
Мир Платонова — не «прекрасный и яростный», как он силится порою показать, а убогий и отталкивающий. Радуются в нём нерадостно, веселятся невесело, каждый сидит в себе самом, ища усиленно думу о чём-то важном, но никак не дающемся мысли. Платонов измышляет мир по законам личного любопытства к смерти.
Поэтому советские критики были не вполне справедливы к писателю: он вообще смотрел на материализм мира мрачно, а им казалось, что он только на их, «строящийся социализм» так взирает — и им это не нравилось.
Многие в те годы слишком уж пристально принялись в смерть всматриваться — и уже не отвлечённо-эстетски, как в «серебряном веке», а страшно искажая и жизнь, и смерть. Вот тех же обэриутов вспомнить. Смертей изобильно стало повсюду — никуда не деться.
Смерть можно осмыслять в пространстве вечности, можно — сопрягая её с конечностью времени. Всё зависит от веры. Вот до этого всё определяющего начала мы и добрались. Прежнее всё — подступы к важнейшему. Какова вера Платонова?