Говорят, что стиль — это сам человек. Прозрачная русская речь Соколова-Микитова отразила здоровье и чистоту его натуры — в этом, если вдуматься, воплотилась основная ценность его творчества. У писателя есть то, что издавна называли слогом— неповторимый стиль его речи. Проза его различима с нескольких фраз — свойство истинных художников, — в ней нет того, о чём с горечью говорил он сам: «Многие писатели у нас как доски обструганные: всё-то у них гладко и все-то они походят один на другого». Нет в языке Соколова-Микитова и той временами модной издёрганности стиля, которая становится, по сути, оборотной строной всё той же безликости. Проза Соколова-Микитова в высшей степени музыкальна, она тяготеет к поэзии. Стихотворениями и целыми поэмами в прозе можно назвать многие его рассказы, миниатюры.
«Над рекой и лугом повис текучий белый туман.
Зазолотились макуши — сильный и весёлый кто-то по лесу вскрикнул! — и поднялось над землёю ослепительное солнце.
Смеётся солнце, играет лучами. И нет сил, глядя на него, сдержаться.
— Солнце! Солнце! Солнце! — поют птицы.
— Солнце! Солнце! Солнце! — цветы распускаются» (4,316).
Однако при всей глубине, эмоциональности и поэтичности сочинения Соколова-Микитова лишены нарочитости бурных страстей, экзальтации. Но давно замечено: неумеренные страсти доступны каждому и особенно любимы людьми эмоционально примитивными. Тихое же бесхитростное чувство способна испытать лишь тонкая натура, человек большой внутренней силы и душевного богатства. Умная сдержанность в проявлении чувств — отличительная особенность Соколова-Микитова. Зато и даны ему были такие потрясения, которые не каждый способен постичь.
«Помню: один бродил я в лесу среди пахучей листвы, пропускавшей золотые лучи летнего солнца. Счастье хлынуло мне в душу. Это был поток счастья, великой радости. Слёзы душили меня. Я упал на землю и обнял её, припал к ней грудью, лицом. Я поливал её слезами, чувствовал её запах — сырой, прохладный, давно знакомый мне материнский родной запах земли…
Такими слезами я плакал только дважды.
Это было в далёком детстве, должно быть, ещё до ученья.
Поздним осенним вечером я подошёл к окну. Сквозь светлую раму я увидел звёзды. Чистый свет их, красота ночи поразили меня. Я стоял потрясённый величием звёздного неба. Прижавшись лицом к стеклу, я заплакал. Это были радостные, вдохновенные слёзы» (4,438).
Здесь сразу вспоминается старец Зосима Достоевского: «Люби повергаться на землю и лобызать её. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, всё люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не многим даётся, а избранным» (14,292).
Не стоит лишь торопиться с отождествлением того, что читаем мы у Достоевского и у Соколова-Микитова. Для старца — слёзы близости к земле есть слезы умиления, знак близости человека тварному миру и посредством того — Творцу. «Любите всё создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах» (14,289).
«Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы, так что они безответны» (Рим. 1, 20).
Призыв старца — противоположен отказу Ивана Карамазова именно от приятия мира Божьего (и тем самым — отказу от познания Творца).
Соколов-Микитов далёк от такой религиозной постановки вопроса. У него — мать сыра земля, символ природы, есть некое самодовлеющее начало, основа поэтического восприятия России. Природа — в жизни и в творчестве — стала для Соколова-Микитова залогом достижения гармонии мировосприятия, обретения безмятежной ясности внутреннего мира, утрачиваемой человеком с уходом его из детства.
«Люди, не порывающие связи с природой, не могут почувствовать себя вполне одинокими. Как в мечтательном детстве, по-прежнему раскрыт перед ними прекрасный солнечный мир. Всё чисто, радостно и привольно в ослепительном этом мире!» (1,310).
«Точно из далёкого детства кто-то взглянул на меня голубыми глазами — с такою радостной силой почувствовал я красоту нашей природы» (4,433).
Соколова-Микитова нередко сравнивали с Тургеневым. И опять в том лишь доля истины. Тургенев сумел разглядеть в природе жестоко равнодушное отношение к человеку, почувствовать в ней даже враждебное начало. Для Соколова-Микитова это слишком чуждо: природа у писателя всегда символ истинного, вечного, залог того, что правда и добро непременно возьмут верх над злом и неправдой, какие есть в жизни. Для Соколова-Микитова общение с природой есть постижение чудесного мира, радость, вдохновение; для этого нужен особый талант, но талант, который можно воспитать в себе. Подлинное общение с природой — это всегда творчество для писателя.