Так кто же я? Счастливый странник,
Хранимый Господом певец,
Иль чернью проклятый изгнанник,
Свой край покинувший беглец?
И почему мне нет иного
Пути средь множества путей,
И нет на свете лучше слова,
Чем имя родины моей?
Так что же мне? Почёт иль плаха,
Когда в толпу швырнёт с размаха
Вот эту голову палач.
Ах, всё равно! Над новой кровью
Кружиться станет вороньё;
Но с прежней верой и любовью
Приду я в Царствие Твоё (103–104).
Сам дар свой поэтический, своё призвание — Туроверов нёс как долг следования Божьей воле. Испытания же ниспосланные — как проверку решимости следовать ей.
Мне Сам Господь налил чернила
И приказал стихи писать.
Я славил всё, что сердцу мило,
Я не боялся умирать,
Любить и верить не боялся,
И всё настойчивей влюблялся
В своё земное бытиё,
О счастье верное моё!
Но просветлённая любовь
К земле досталась мне не даром—
Господь разрушил отчий кров,
Испепелил мой край пожаром,
Увёл на смерть отца и мать,
Не указав мне их могилы,
Заставил всё перестрадать,
И вот, мои проверя силы,
Сказал: “Иди сквозь гарь и дым;
Сквозь кровь, сквозь муки и страданья,
Навек бездомный пилигрим
В свои далёкие скитанья,
Иди, Мой верный раб, и пой
О Божьей власти над тобой” (113–114).
Поэзия становится для Туроверова средством общения с Творцом.
Не наяву, а в том счастливом сне,
Когда я вдруг заговорю стихами,
И Сам Господь в стихах ответит мне;
Но будет тайным разговор меж нами (135).
И одновременно он признаёт со смирением, как мало достоинства в его труде на весах Божьего суда.
Сколько веса в этой бедной лире,
Певшей о земном и для земных?
Ангел молча подбирает гири,
Выбирая самый лучший стих…
О, как все они теперь убоги,
Эта плоть и эта кровь моя,—
В судный час пред Богом, на пороге
Нового простого бытия (158).
Среди русских поэтов Туроверов выделяется особою темою своею: он сознаёт себя певцом казачества. Казаки для него — испокон века выделенный Божий народ. Народ, которому покровительствует Сам Спаситель, народ, за который перед Престолом Вседержителя заступаются святые, говоря о тяжком пути казачества, о защите им Божией правды, о следовании Божьей воле. Можно было бы много назвать и привести здесь стихов, этой теме посвящённых, но ограничимся лишь молитвою, возносимою поэтом к Богу за своих собратий.
Отныне, навеки и присно!
Господь, оглянись на слугу:
Для Тебя ведь казачьи письма,
Как святыню я берегу.
Они писаны потом и кровью,
Непривычной к писанью рукой,
С твёрдой верой в Тебя, и с любовью
К человеческой правде мирской.
И во сне, как в священном обряде,
На коленях, во прахе, скорбя,
Я стою пред Тобой на докладе—
За бездомных прошу я Тебя:
В чужедальних краях, без причала,
Казакам и не снится покой—
Приласкай на земле их сначала,
А потом у Себя успокой (188–189).
Мысль о казачестве и память о родине для Туроверова неразрывны — это несомненно.
Конечно, как и у всякого подлинного поэта, творчество Туроверова не ограничено лишь несколькими темами, но нам приходится вынужденно ограничивать себя. Простимся с ним — сознавая неповторимость этого творчества, как и неповторимость любой личности, независимо от масштабов её.
Возвращается ветер на круги свои,
Повторяются дни и мои, и твои,
Повторяется всё — только наша любовь
Никогда не повторится вновь (91).
Быть может, поэт бессознательно пришёл к тому, с чем можно одолеть скептический пессимизм Екклесиаста?..
Однако в кратком разговоре о тех, кто из огня гражданской войны оказался в сухом холоде чужбины, начавши именно там своё поэтическое бытие, мы как бы обошли поэтов, выходцев из «серебряного века», в изгнании продолживших творческое осмысление жизни, нагруженное прежним опытом, к которому добавились новые переживания, не изобильные счастливыми моментами. О них можно было сказать нечто и прежде, когда речь шла о начале века, но для целостности впечатления сосредоточим внимание на них в едином месте.