Владислав Фелицианович Ходасевич
Владислав Фелицианович Ходасевич (1886–1939) был, по убеждённости В.Набокова, непревзойдённым во всём XX веке русским поэтом. Распределение по рангу оставим в стороне: занятие бессмысленное (хотя кто только им не занимался). Признаем лишь: Ходасевич поэт высочайшего уровня; но, как всякий большой поэт, он вовлекает человека в свой мир, мир кристально эстетический, и не лишённый соблазнов.
Ходасевич начинал поэтический путь, подобно многим, утверждая безнадежность мира, беспросветность страдания в нём. Ранний Ходасевич — воплощённое уныние.
Вокруг меня кольцо сжимается,
Неслышно подползает сон…
О, как печально улыбается,
Скрываясь в занавесях, он!
Как заунывно заливается
В трубе промёрзлой — ветра вой!
Вокруг меня кольцо сжимается,
Вокруг чела Тоска сплетается
Моей короной роковой (12)*.
1906
*Здесь и далее стихотворения В.Ходасевича даются непосредственно в тексте по изданию: Ходасевич Владислав. Собр. соч. Т.1. Ardis, 1983; с указанием страницы в круглых скобках.
Тоска, заметим, обозначена как некое божество: с заглавной буквы.
Впрочем (повторимся): кто с подобного в юности не начинал? В ранние годы весьма часто уровень надежд, притязаний, ожиданий, идеалов — не соответствует уровню реального бытия мира и собственных возможностей в нём. Это способно навести уныние, хоть на время. Иное дело: удастся ли одолеть наваждение, и на что станет опираться человек в своей внутренней борьбе с ним, и крепка ли та опора. И ещё: внешний мир не доставит ли новых причин для отчаяния?
Изредка блеснёт спокойная мудрость:
Блистательная ночь пуста и молчалива.
Осенних звёзд мерцающая сеть
Зовёт спокойно жить и умереть (39).
1908
И следом:
Какое тонкое терзанье—
Прозрачный воздух и весна,
Её цветочная волна,
Её тлетворное дыханье (39).
1911
Не вослед за Блоком ли он сопрягает весну и тление? Иные ассоциации тоже не радостны. Стихотворение «Зима» (1913), например, начинается:
Как перья страуса на чёрном катафалке,
Колышутся фабричные дымы.
Можно бы и далее цитировать… Зачем?
Впрочем, это ощущения внутреннего человека. А что внешний мир? Он преподнёс революцию. Февральскую, как и многие, Ходасевич принял с восторгом. Но и к большевикам поначалу как будто некоторую симпатию питал. 10 февраля 1920 года писал Б.Садовскому: «Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу»9.
Правда, вскоре, в июне 1922 года, от большевизма бежал в Европу. И в письме к М.М.Карповичу (1926) утверждал:
«Вы говорите: я бы вернулся, ‘‘если б была хоть малейшая возможность жить там, не ставши подлецом”. В этом “если бы”— самая святая простота, ибо ни малейшей, ни самомалейшей, никакой, никакейшей такой возможности не имеется. Подлецом Вы станете в тот день, когда пойдёте в сов. консульство и заполните ихнюю анкету, в которой отречётесь от всего, от самого себя. (Не отречётесь — так и ходить не стоит.) А каким подлецом Вы станете, ступив на почву СССР, — об этом можно написать книгу»10.
Резко слишком, но не постиг ли поэт ещё в те давние годы то, до чего иные отечественные мудрецы додумались гораздо позднее.
Но все эти политические пристрастия и догадки — вторичны. Ходасевич сумел приблизиться к религиозному пониманию своей судьбы.
Проходит сеятель по ровным бороздам,
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю чёрную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрёт и прорастёт.
Так и душа моя идёт путём зерна:
Сойдя во мрак, умрёт — и оживёт она.
И ты, моя страна, и ты, её народ,
Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год,—
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путём зерна (73).
1917
Подоснову этого образа кто же не узнает? Даже тот, кто Евангелия в руках не держал, но к литературе внимателен, эпиграф к «Братьям Карамазовым» вспомнит.
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24).