Именно ради пользы всеобщей, ради земного благоденствия, привести к которому оказалось, по убеждённости священника, не способным христианство, о. Матвей ожидает прихода антихриста, равно как и согласный с ним Никанор Шамин.
И всё же, быть может, слишком категорично утверждение Любомудрова, что о. Матвей становится предтечей антихриста. Не вполне справедливо было бы видеть в о. Матвее полного богоотступника. Несомненно, тому есть много подтверждений в тексте. Но этот образ так же двойственен, как и прочие (как и его дочь Дуня, заметим). Поэтому отыщутся в том же тексте и такие места (хотя их и меньше), на которые могут опереться те, кто увидел в священнике горячего носителя веры. Впрочем, и еретики тоже горят своею верою.
Одним из ответвлений Матвеевой ереси стали убеждения его старшего сына Вадима. Падение Вадима совершается по классической и достаточно банальной схеме: в детстве задумавшись над проявлениями человеческих бед, он, наивный, связал все надежды с возможностью логического одоления противоречий бытия, проникнувшись неприязнью к религии, нередкою в те времена у детей священнослужителей: «Словом, будь его власть, генеральное раскрепощение человечества, в плане первоочерёдности мероприятий, он начал бы с внезапной, без разъяснительной подготовки, по возможности одновременной обработки взрывчаткой всех подобного рода учреждений с крестами на куполах, но заодно и полумесяцу не поздоровилось бы» (2,182). Такое намерение до поры осуществляется в кощунственном праве «срамить Бога», а со временем переходит в признание тождественности революционных и христианских идей — заблуждение также довольно банальное и бытующее в русской общественной мысли со времён Белинского:
«Вадим отвечал, что в сущности своей основная социальная идея современности о праве обездоленных на радость почти совпадает с центральной заповедью Нагорной проповеди, настолько впитавшейся в характер русской нации, что и проявляется не только в простонародном, упрощённом истолковании революции, особенно митинговых формулировок поставленной ею конечной цели, но и в литературных произведениях, как, например, в эпохальном шедевре, где будто бы Сам Он, в белом венчике из роз, сын Божий совершает ночной обход столицы во главе матросского патруля» (2,187).
В этой мысли он наследник не Белинского и даже не Блока, а своего отца же:
«Выходец из деревенской нищеты, о. Матвей одно время испытывал горячие симпатии к революции бедных, и сам был не прочь принять в ней посильное участие. Тем паче прельщала русского батюшку новизна, преобразующая человечество наподобие всемирной, во Христе, образцовой пасеки, причём общественная устойчивость диктовалась уже не головоломным сплетением обоюдоострых истин, а тем социальным инстинктом улья, где все одинакие, и оттого некому завидовать, нечего красть и незачем убивать ближнего на баррикаде…» (1,30).
И тут намёк смутный на равенство шигалёвское…
Как и положено мыслителям такого склада, Вадим отдаёт предпочтение заботам о «грядущем благе общественном» перед состраданием «частному людскому горю» (2,195) — то есть исповедует идею, ложность которой раскрыл ещё Достоевский.
Вадим жестоко утверждает, что Церковь лишь тогда бы смогла исполнить предназначенное ей, когда священнослужители дерзнули бы осуществить самосожжение в знак протеста против всех зол бытия:
«— Не сжигаться, а сжечься надо было начисто, — в непонятной одержимости проскрипел Вадим. — В солнечный денёк вывести семейство на площадь, какая полюдней, да бензинцу не жалея, и запалиться всем гнездом…
— Так ведь вы же крошки были маленькие, неразумные, — руками только и всплеснула мать.
— Вот с крошками-то и полыхнуть впятером! — в неумеренном, чисто дьявольском азарте, с потемневшими зрачками крикнул Вадим, тем самым обнаружив незаурядный темперамент, который ещё полней мог расцвести у него на вершине власти» (2,190).
Полезно сравнить эту сентенцию с обращённым к о. Матвею рассуждением Шатаницкого:
«Наслышанный о безмерном и пассивном страдании русского духовенства, тем не менее хотел бы я узнать, многие ли из вас, препочтенейший Матвей Петрович, за минувшие двадцать лет спалили себя на манер староверских самосожженцев либо лам буддийских — всего в двадцати пяти годах отсюда? Нет, не по каменному полу кататься надлежало вам с риском насморка и в намерении прослезить Создателя, а бензинцем, бензинцем оплеснуться, да и пылать, пылать за милую душу… ибо лишь такого рода живыми факелами и высвечиваются на века столбовые дороги человечества!» (2,105).