И опять: не о себе ли это у автора?
Тут чтение не для ленивых умом читателей, но для избранных.
Конечно, в языке Леонов слишком крупен — та же современная постмодернистская мелкота не чета ему. Но, кажется, писатель переутяжелил своё творение. Да и лёгкость языка — ещё не означала бы легковесности.
Последний роман Леонова — сложен, глубок и полон глубинных же заблуждений в попытках вызнать основы бытия. О нём можно сказать: вот блеск и нищета той литературы, которая вышла из традиций XIX столетия, но одновременно опиралась и на опыт бездуховных исканий советской эпохи, не сумевши освободиться от них вполне.
Порою приходится слышать: обращение мыслителя или художника к еретическим идеям обогащает постижение мира, делает его многосложным, объёмным. Нет, ересь не может обогатить. Она дробит истину, искажает её — беднит. Да и верно замечание Любомудрова: в целом здесь уже не ересь, а некая новая ложная религиозная система. Исследователь выдвигает жестокое предположение: «Не является ли книга элементом какого-то метафизического контроля: насколько готова Россия проглотить такого рода приманку, далеко ли продвинулась по пути апостасии, охватившей уже большую часть мира, скоро ли сможет принять антихриста вместо Христа?»187 Можно бы и добавить: такая приманка несомненна и в булгаковском «Мастере», и в «Розе мира», и во всём постмодернизме. И то, что либеральная образованщина заглатывает это с восторгом, — тревожный знак.
Является ли Леонов сознательным соблазнителем? Скорее, он соблазнённый.
Впрочем, автор «Пирамиды» готов прибегнуть к спасительной гипотезе о душевном недуге, подвигающем человеков доверять бумаге «живые миражи» собственной фантазии. Он поручает высказать эту мысль в финальной главе всё тому же Никанору Шамину, хитро укрывшись за его юным максимализмом. Но не прямолинейному Никанору под силу проникнуть в тайну самого автора, признавшего:
«Повествования эти — нередко с оттенком любования самим процессом — и показали, какую нестерпимую боль телесную преодолевает воля во исполненье великой цели, тем более трагической, что может впоследствии оказаться всего лишь прихотью мечты» (3,239).
Вот одно из горчайших осмыслений художественного творчества.
Необузданные желания, которые порождает в человечестве именно художественное творчество (развивает свою мысль автор), не могут быть удовлетворены ограниченной в своих возможностях цивилизацией, и это рождает недовольство, социальные потрясения, а также и апокалиптические предчувствия и ощущение мнимого биологического вымирания. Что же делать? Отказаться от пустого мечтания. «…Современному человечеству, вовлечённому в недостойную собачью гонку за собственным ускользающим хвостом, ничего не остаётся, кроме как воротиться к суровому регламенту природы и ценою пускай некоторого отступленья от достигнутых стандартов стабилизировать своё существованье без расхода основного капитала, каким является ценность бытия» (3,239).
Этот дразнящий вывод, который автор делает, спрятавшись за спину своего персонажа, не даёт непреложного ответа, но заставляет вновь и вновь обрекать себя на труд осознания ценности бытия.
Следует лишь заметить: писатель направляет мысль не по православному пути освоения Истины, но уповая на неопределённый «регламент природы». А это уже поворот вспять. Ибо никуда не уйти от вопроса: какой природе призван покориться человек? Да ведь в земном мире природа — повреждённая грехом. Следование её законам неизбежно приведёт к гибели.
6. Сергей Николаевич Толстой
Сергей Николаевич Толстой (1908–1977) принадлежит к той ветви обширного рода Толстых, которая не имеет графского титула. Однако он всё же является дальним, весьма дальним родственником всех многих русских литераторов, какие относятся к этому роду и число коих с трудом высчитывают самые дотошные историки литературы. По степени же одарённости его можно, используя нумерацию Бунина, назвать «четвёртым Толстым» (вслед за Львом Николаевичем, Алексеем Константиновичем и Алексеем Николаевичем).
Писательская судьба С.Н.Толстого несчастлива. Его имя и творчество стали известны широкому читателю лишь на рубеже XX–XXI веков, когда и вообще интерес к литературе начал иссякать (что свидетельствует и об иссякании русского начала в народе), так что выпущенное до обидного малым тиражом пятитомное собрание сочинений было почти не замечено, чего не случилось бы, несомненно, выйди оно десятью-пятнадцатью годами ранее.