Ходасевич осмыслил и ощутил творчество в секуляризованном пространстве бытия именно как трагедию — никто ни до него, ни после, кажется, не постиг того с подобным совершенством и глубиною.
Нет, не понять, не разгадать:
Проклятье или благодать,—
Но петь и гибнуть нам дано,
И песня с гибелью — одно.
Когда и лучшие мгновенья
Мы в жертву звукам отдаём,—
Что ж? Погибаем мы от пенья
Или от гибели поём?
А нам простого счастья нет.
Тому, что с песней рождено,
Погибнуть в песне суждено… (246).
1926–1927
О гибельности художественного творчества для поэта и для самого творимого мира — нельзя сказать гениальнее. Здесь прозрение поразительной мощи!
Не оттого ли — как знать! — последние десять лет жизни Ходасевич почти не создаёт стихов. Обстоятельства ли не складывались, иссякал ли талант, душевных ли сил не хватало — он пишет всё что угодно, но только не стихи. Книга о Державине, работа над книгой о Пушкине, статьи, эссе, литературная критика… Он работал много, на пределе сил, которые не были у него безграничны.
В книге литературных воспоминаний «Некрополь» (1939) Ходасевич дал несколько ярчайших характеристик литераторам-современникам. С его суждениями позволительно не соглашаться, но не считаться с ними — нельзя.
Самую же блестящую характеристику он дал самому себе — своими стихами.
Георгий Владимирович Иванов
Георгий Владимирович Иванов (1894–1958) — ещё один большой поэт, невеликая известность которого мало соответствует размеру его одарённости. Он более изыскан и утончён, чем требуется для массовой популярности. Кажется порою: с высокомерным изяществом взирает он на суетность бытия. И не без брезгливости. Известный портрет, сделанный Юрием Анненковым в 1921 году, передаёт внутреннюю суть натуры Иванова совершенно (и беспощадно?).
Поэма в прозе “Распад атома” (1938) сконцентрировала в себе мировидение поэта достаточно откровенно.
«Я дышу. Может быть, этот воздух отравлен? Но это единственный воздух, которым мне дано дышать…Я испытываю по отношению к окружающему смешанное чувство превосходства и слабости: в моём сознании законы жизни тесно переплетены с законами сна. Должно быть, благодаря этому перспектива мира сильно искажена в моих глазах. Но это как раз единственное, чем я ещё дорожу, единственное, что ещё отделяет меня от всепоглощающего мирового уродства» (2,6)*
*Здесь и далее ссылки на сочинения Иванова даются непосредственно в тексте по изданию: Иванов Георгий. Собр. соч. в трёх томах. М., 1994; с указанием тома и страницы в круглых скобках.
Да, конечно, это не сам поэт — это его лирический герой, но слишком часто приходится сталкиваться у Иванова с одною и тою же навязчивой идеей, чтобы не сознать, как близка она ему: уродство жизни одолевается сонными видениями. И ведь нет в том ничего нового: весь «серебряный век» был близок такой мысли, стремился к ней. У кого только она не встречалась… Вот и у Иванова обнаруживаем давнюю знакомицу. Он ведь, Георгий Иванов, выходец всё оттуда же, он тоже серебряный, тоже защищался от жизни силою своего поэтического воображения. Потому что в мире: «Всё нереально, кроме нереального, всё безсмысленно, кроме бессмыслицы» (2,10). Эти люди любили подобные парадоксы.
«Распад атома»— из тех созданий вольного воображения, какие нельзя ни пересказать, ни подвергнуть строгому анализу: они всё будут ускользать от подобных попыток. Их можно лишь сопережить, но лучше не делать того: они увлекают к тягостному концу. Они погружают в одиночество и безверие: «Зачем нужен ребёнок? Безсмертия нет. Не может быть безсмертья. Зачем мне нужно безсмертье, если я так одинок?» (2,26).
С мыслью о безсмертии всегда сопряжено воспоминание о Боге.
«Я думаю о различных вещах и, сквозь них, непрерывно думаю о Боге. Иногда мне кажется, что Бог так же непрерывно, сквозь тысячу посторонних вещей, думает обо мне. Световые волны, орбиты, колебания, притяжения и сквозь них, как луч, непрерывная мысль обо мне. Иногда мне чудится даже, что моя боль — частица Божьего существа. Значит, чем сильнее моя боль… Минута слабости, когда хочется произнести вслух — "Верую, Господи…” Отрезвление, мгновенно вступающее в права после минуты слабости» (2,7).
Вера — лишь минутная слабость. Потому что если Бог есть, то Он — боль? Бог есть боль… Лучше поскорее отвратиться от такой веры. И Бог, если Он есть, не раскрыл человеку смысла его бытия. Зачем тогда вера в Него? «Бог поставил человеку — человеком— вопрос, но ответа не дал» (2,25).