Несчастлива и человеческая судьба писателя. Он оказался сиротою в десятилетнем возрасте, когда взятые в заложники родители были расстреляны большевицкими бандитами, а он остался — «осуждённый жить». И затем — долгие годы существования в чуждой среде, к которой надо же было приспосабливаться, скрывая собственное мировидение, собственную внутреннюю жизнь, творческие стремления. Среда эта была неравнодушна к каждому, кто был осуждён бытовать в ней, стремилась подмять под себя, искорёжить душу, заставить видеть мир так, как ей было угодно. И не сказать, что этого не удавалось даже по отношению к особо стойким натурам. Следы такого воздействия заметны и в творчестве С.Н.Толстого.
С жестоких лет растоптанного детства
Учился я не быть самим собой,
Притворно сожалеть, притворно улыбаться
И незаметным быть среди людей,
Речам и чувствам их искусно подражая (2,327)*.
*Здесь и далее ссылки на сочинения С.Н.Толстого даются непосредственно в тексте по изданию: Толстой Сергей. Собр. соч. в 5 томах. М., 1998–2004; с указанием тома и страницы в круглых скобках.
О, какое мрачное, полное отчаяния — название важнейшего и лучшего создания Толстого, романа «Осуждённый жить» (1946–1947,1950). Жизнь, великий дар Божий, данный на радость человеку, сознаётся как приговор, тягостный и беспросветный, как наказание непостижимо за какую провинность.
«Но если нас оставили — их приговорили к смерти, а нас приговорили жить — зачем? Жить после того? Что хуже, что страшнее?» (1,358), — это страшное недоумение перед собственным бытием вошло в душу автора после гибели родителей, вошло во всё существо десятилетнего отрока, чтобы надолго укорениться в нём, обрекая жизнь на бессмысленную протяжённость в безверии, унынии и ненависти к миру. Примерно в те же годы, что создавался роман, вырвались у автора (в «Поэме без названия») горчайшие строки:
Это нельзя простить,
Этого не забыть,
Даже спустя сорок лет,
Хоть бы и сто им вслед.
Это нельзя принять,
Это нельзя понять,
С этим нельзя жить,
Этого не забыть.
Времени и годам
Этого не избыть,
Встречам и городам
Этого не залечить.
Можно жену найти,
Можно выстроить дом,
Только куда ж уйти
Мне от себя потом?
Если желаний нет,
Если мечтаний нет,
Если стремлений нет,
Веры в любовь и свет.
Гаснет любой огонь,
Рвётся любая нить,
Эту — не оборвать,
Этот — не угасить!
Если и слёз уж нет.
Если надежд уж нет.
Только кровавый бред
Неизгладимых лет (2,398).
Вот состояние, в каком писался роман.
В русской литературе сложился своего рода жанр— хроника детских лет. И не счесть писателей, прикоснувшихся к этому жанру, от С.Т.Аксакова и Л.Н.Толстого до… нет, можно выискивать истоки, но не завершение: о детстве перестанут писать, когда прекратится литература.
«Осуждённый жить» — тоже «Детство», со многими присущими рассказам о детстве особенностями. Но это детство со страшным концом, предощущением которого наполнены и самые счастливые, начальные годы бытия.
«Да. Обречённость везде и повсюду. Неслышно ступала она возле дома в осенние долгие вечера и ночи, когда даже белки сидели, не шевелясь, в своих сухих, тёплых дуплах, а густые облака заволакивали звёзды, когда только собаки гремели железными цепями и лаяли на кого-то или на что-то…
Это она стучала в оконные стёкла то дождём, то снегом, то ветром в эти зимы и осени, первые зимы и осени моего пребывания на свете. Она же звенела над ухом назойливым комариным писком в летние вечера. Мешая мне уснуть. Она смотрела со столбцов столичных газет, в которых ещё слышались последние грозовые раскаты недавно минувшей революции девятьсот пятого года. Или то, сливаясь с ними, громыхали вдали первые толчки семнадцатого? Кто мог знать?
И она же ласкала мне голову широкой ладонью отца, не находившего в себе сил быть со мною таким же неумолимо требовательным, каким бывал он со старшими. Наконец, не она ли торопливо шептала мне старые сказки и песенки, пела, стараясь всем детским как можно щедрее насытить короткое детство и дать мне какой-то запас тепла, которого в скором будущем я больше не встречу?» (1,11–12).