Роман С.Н.Толстого, помимо прочего, ценный документ, историческое свидетельство человека, ощущавшего эпоху (роман охватывает период, с 1908 по 1923 год, с отступлениями в более ранние времена) не извне, основываясь на сторонних наблюдениях, но изнутри, впитывая впечатления из атмосферы повседневного существования, из отношения к совершающемуся тех людей, кто были для него несомненными носителями подлинного понимания жизни.
«Понемногу мне уясняется отношение взрослых к происходящему. Несчастный безвольный царь стал игрушкой в руках тёмных сил, которым уже никто и ничто не может противопоставить. Их метод борьбы — подкупы, шантаж, провокация. Лучшие и честнейшие люди страны искусно вовлечены ими если не в революционную деятельность, то, по крайней мере, в оппозицию правительству. Император окружён продажными и бездарно-беспринципными людьми. Он одинок. Ему не на что и не на кого опереться. В глубоком мраке международная лига борется за мировое господство, подтачивая последние устои всего того, на чём строилось и держалось человеческое общество, что составляло силу государства. Ходынка — не случайность, не русская безалаберность; она была искусно подстроена. Девятое января? А знаете ли вы, что московский градоначальник рассказывал, что после расстрела на площади, в разных местах, были подобраны вооружённые люди, хорошо одетые, в штатском и без всяких документов, “и после за ними никто не пришёл”. Такие рассказы собираются один к одному, им придаётся особое значение и смысл: все роковые события продуманы кем-то, где-то и разыграны как по нотам — безошибочные ходы подлейшей игры. Америка, Англия, Франция — все давно захвачены монополиями еврейских капиталов, банками, парламентаризмом, баллотировками. Министерствами, которые так легко свалить и в случае нужды и заменить новыми, более покладистыми. Осталась, вернее оставалась, Россия, теперь наступает её очередь» (1,154–155).
Можно принимать или не принимать подобные оценки, но хотя бы признать их существование — должно: без этого понимание эпохи окажется неполным.
Внешним угрозам вторит внутренняя попорченность тех, кто должен бы противостать натиску тёмных сил.
«Отец — отнюдь не демократ, умел видеть и не без большой горечи наблюдал неотвратимое измельчание и деградацию своего класса, <…> вылощенное великосветское хамство, наиболее для него нетерпимое и отвратительное. Дегенерация обычаев и устоев обрывала последние связи с той традицией подлинной порядочности, которую он ценил выше всего и от которой не мог отступить ни на йоту» (1,9).
Отец героя-рассказчика был для него и последним носителем рушившихся устоев, а одновременно и возвестителем той всеобщей пагубы, какая ждёт и правых и виноватых, и жертв и палачей. Обращаясь к тем, кто в дни революционной смуты покушался на его добро да и на самоё жизнь, он мудро и горько вопрошал: «Как себя защищать мне от вас, если знаю, что сами гибнете…» (1,232).
И всё же он находил для себя — казалось— верную основу для сохранения хотя бы остатков прежнего порядка.
«Что ещё оставалось незыблемым в мире? Какие основы? Что можно было строить среди всеобщего разрушения? Над страной носились вихри, сшибались, вставали до неба в смерчеобразном, всепоглощающем движении. Рассыпаясь, они возникали опять, ещё более мощные, ещё более угрожающие. Что можно было построить прочное, чтобы уберечься от них, когда для чего-либо прочного и материалов не оставалось? В чём себя утверждать, что спасать, когда всё, изнутри и снаружи, уже охвачено гибельным пламенем? Что строить? На чём? Отец отвечал себе: строить семью. Нa основе? Религии. И — делал. Из многих, манивших его в жизни задач только эта одна, внешне скромная задача казалась ему достаточно значительной, чтобы подчинить ей все мысли и силы, пожертвовать всеми влеченьями. Он не мог усмотреть ничего хорошего в будущем. Наступавшие новые времена были для него апокалиптическим концом. Всеми традициями, понятиями, убеждениями связанный с самодержавной, православной Россией, он не мог верить в её спасение и оздоровление. Но там, где не мог он увидеть выхода, для него оставалась надежда на Провидение, благое и мудрое.
“Для человека невозможно…” Но есть и иные силы, иная мудрость, большие, чем человеческие» (1,111–112).
«Но Он сказал: невозможное человекам возможно Богу» (Лк. 18, 27).
Отец выбирает единственно верную основу — религию с опорою на семью, малую Церковь.