Вот заглавное стихотворение первого сборника, «Лествица», одно из ключевых в книге, хотя и укрывается в середине его:
Как страшен для меня был этот день,—
Вскарабкался я на одну ступень,
Взглянул наверх, — а там лазурь небес…
Напрягся я и на вторую влез,
И вот, душою радостен и смел,
Но весь в поту, я третью одолел!
Взглянул наверх: как тёмен свод небес!
А вкруг меня с крюком летает бес,
Да крюк-то острый и в крови уж тех,
Кто рвался к небу, обгоняя всех.
Человек, далёкий от Православия, возразит: чем ближе к Небу, тем должно быть светлее — от лучей Горнего нетварного сияния. Но Отцы предупреждали всегда именно об опасности самого духовного возвышения: чем выше, тем неистовее бесы и тем больше опасность падения. Известен и такой (внешне простоватый) образ, данный в совете одним из мудрых старцев духовным чадам: как увидишь, что кто-то слишком резво рвётся к небу, стащи его за ногу обратно. Поспешающего, если не остановить, и поджидают те бесы с крючьями. Такое изображение лествицы видим мы на одной из древних икон — на него, несомненно, ориентировался и поэт.
Подобное следование святоотеческой мудрости не принижает православную поэзию, а напротив, возвышает, ибо не оригинальность и неповторимость мыслей и переживаний, но истинность их является здесь критерием. Какая разница: в первый или в сотый раз говоришь ты, если говоришь истину?
— Да, но нужна ли вообще такая поэзия, которая не открывает ничего нового, а лишь повторяет всем прежде известное?
— Всем ли?
Кто-то и из этих стихов может узнать истину впервые, и они заставят его задуматься. Но главное в ином. Конечно, Истина дана всем в Откровении Божием и запечатлена в полноте Православия. Но драма человеческой жизни — в том, что каждый должен как бы вновь долгими усилиями в поте лица своего обретать её в себе, эту давно открытую всем Истину. Поэт же порою шествует чуть впереди многих, заставляя вдруг посредством своего дара, от Бога полученного, — в самой глубине души как будто заново сознать (и не содрогнуться ли от ужаса?), пережить издавна знаемое, но так беззаботно забываемое в повседневности:
Погребает сеятель зерно,—
Умирая, в рост идёт оно.
Вот и нива, изжелта-бела,
К небесам колосья подняла.
Вот звучит Архангела труба,—
Ангелы спустились жать хлеба…
В житницы небесные несут
Добрую пшеницу… Страшный Суд.
Зреет жатва… И напоминает о том поэт.
Каждый индивидуальный опыт бесценен. Поэзия же, когда она направлена на должную цель — отображение духовного неповторимого опыта в стремлении к единой Истине и когда она художественно безупречна, поэзия несёт в себе тогда бесценное сокровище каждому, ей внимающему.
Вот я стою в преддверии…
— Веруешь ли? Не лги!
— Верую! Моему неверию,
Господи, помоги!
Душу ослепшую, вялую,
Боже, восставь, пробуди!
Веру умножь мою малую!
В правде меня утверди!
«Иисус сказал ему: если только сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9, 23–24).
Именно эти слова Спасителя духовно вспоминал Тютчев, скорбя о человеке своего века («Наш век»):
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня! — Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»
Афанасьев как бы отвечает своему великому собрату, совершая то, перед чем оказались бессильны слишком многие, — и всех призывая к тому.