По которой плывём мы, пока не утонем,
На обманчивый свет огонька, светляка…
Или вот:
У всего на земле есть синоним,
Патентованный ключ для любого замка—
Ледяное, волшебное слово: Тоска (1,528).
И ясно: то, что в ранние годы могло быть лишь данью возрастной банальности мировосприятия, в годы эмиграции прошло через закалку в нелёгких испытаниях.
Впрочем, с ранних же лет поэт ощущал и иные тяготения в душе, пусть и не столь ясные для него, как мрачное отчаяние.
Когда светла осенняя тревога
В румянце туч и шорохе листов,
Так сладостно и просто верить в Бога,
В спокойный труд и свой домашний кров.
…………………………….
Но не напрасно сердце холодеет:
Ведь там, за дивным пурпуром богов,
Одна есть сила. Всем она владеет—
Холодный ветр с летейских берегов (1,45).
Вот причина тоски, и опять-таки весьма характерная для мировосприятия многих: вера, к которой тянется душа, не может победить страха смерти, в душе же укоренённого. Попытки противостать этому страху, самому ужасу инфернального предчувствия Иванов предпринимал и в ранние годы. Так, он создал однажды нечто вроде фрески Сошествия во ад, которое, напомним, в православной традиции выражает духовный смысл Воскресения Христова (Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущым во гробех живот даровав).
Здесь волн Коцитовых холодный ропот глуше.
Клубится серая и пурпурная мгла.
В изнеможении, как жадные тела,
Сплелися грешников истерзанные души.
Лев медный одного когтистой лапой душит,
Змея узорная — другого обвила.
На свитке огненном — греховные дела
Начертаны… Но вдруг встревоженные уши
Все истомившиеся жадно напрягли!
За трубным звуком вслед — сиянья потекли,
Вмиг смолкли возгласы, проклятия, угрозы.
Раскрылася стена, и лёгкою стопой
Вошёл в неё Христос в одежде золотой,
Влетели ангелы, разбрасывая розы (1,62).
Не изведение праведников из ада, но предвестие как бы всеобщего прощения (апокатастасиса) видит поэт в том событии. Конечно, бессмысленно давать богословскую оценку этому вольному юношескому образу: критики он не выдержит. Но это именно фантазия, запечатлевшая смутную надежду того, кто хочет хоть как-то одолеть свой страх. Из этого рождалась некоторая двойственность восприятия тёмных сторон бытия, символически отражённая в раннем стихотворении «Однажды под Пасху мальчик родился на свете…». Мальчик этот стал «вором, шулером и вышибалой», затем погиб в воровской драке, но:
В Калинкинскую больницу
Отправили тело,
А душа на серебряных крыльях
В рай улетела (1,85).
Эта опять мечта, надежда на всеобщее прощение, символизированная в судьбе «мальчика».
Тяготение же к истинной опоре в борьбе с отчаянием проявляется лишь изредка в поэзии Иванова. Так, в ряде стихотворений предреволюционных лет религиозная тема начинает звучать у него явственно. Однако некоторые исследователи склонны видеть в этих стихотворениях лишь искусственную стилизацию, модную в те годы. Стилизация как бы подразумевает неискренность, является внешним подражанием прежде всего форме отражаемого чувства или состояния. Вот образец:
Я весел не напраслиной,—
Сбываются же сны,
Весёлый говор масляной—
Преддверие весны.
И в ней нам обещание,
Что Пасха вновь придёт,
Что сбудутся все чаянья,
Растает крепкий лёд.
И белой ночью северной
Найдёт моя тоска
Любви листочек клеверный
В четыре лепестка (1,92).
Или:
О всех, кто в море плавает,
Сражается в бою,
О всех, кто лёг со славою
За родину свою, —
Смиренно-величавую
Молитву пропою.
Пусть враг во тьме находится
И меч иступит свой,
А наше войско — водится
Господнею рукой.
Погибших, Богородица.
Спаси и упокой.
Победная и грозная,
Да будет рать свята…
Поём, а небо звёздное
Сияет — даль чиста.
Спокойна ночь морозная—
Христова красота! (1,94)
Стилизация несомненная. Религиозные стихи Иванова — скорее некие мечтания, фантазии, ни к чему самого поэта не обязывающие.
Укрепился в благостной вере я,