Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.
………………………..
Мне говорят — ты выиграл игру!
Но всё равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю (1,321).
Да и прочим нечем утешиться:
Чёрные ветки, шум океана,
Звёзды такие, что больно смотреть,
Всё это значит — поздно иль рано
Надо и нам умереть… (1,516).
Неожиданный вывод. Логика всё же проста: независимо от формы содержание во всём одно: напоминание о неизбежном.
Что может победить смерть? Воскресение. Страх смерти бессилен перед верою в Воскресение. Но в этой вере он хочет узреть тоже сон и самообман.
История. Время. Пространство.
Людские слова и дела.
Полвека войны. Христианства
Двухтысячелетняя мгла.
Пора бы и угомониться…
Но думает каждый: постой,
А, может быть, мне и приснится
Бессмертия сон золотой! (1,535).
Мгла христианства? Да, если Воскресение — обман. Поэт превращает веру в Воскресение именно в обман, в царство дурной бесконечности.
Мёртвый проснётся в могиле,
Чёрная давит доска.
Что это? Что это? — Или
И воскресенье тоска?
И воскресенье — унынье?
Скучное дело — домой.
…Тянет Волынью, полынью,
Тянет сумой и тюрьмой.
И над соломой избёнок,
Сквозь косогоры и лес,
Жалобно плачет ребёнок,
Тот, что сегодня воскрес (1,325).
И в этом круговороте всё достойно лишь отвержения, лучше бы — окончательного.
А люди? Ну на что мне люди?
Идёт мужик, ведёт быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
Платочек, круглые бока.
Природа? Вот она, природа—
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.
Конечно, есть и развлеченья:
Страх бедности, любви мученья,
Искусства сладкий леденец,
Самоубийство, наконец (1,329).
Говорить о бездуховности и греховности таких состояний? Зачем? Это и без лишних слов ясно. Душа бьётся и царапается в отчаянии. Борется с собою — противоречит себе, побеждает и оказывается побеждённою.
кому это надо—
Просиять сквозь холодную тьму…
И деревья пустынного сада
Широко шелестят: «Никому» (1,274).
И рядом:
Пожалуй, нужно даже то,
Что я вдыхаю воздух,
Что старое моё пальто
Закатом слева залито,
А справа тонет в звёздах (1,347).
И своего рода итог:
Туман. Передо мной дорога,
По ней привычно я бреду.
От будущего я немного,
Точнее — ничего не жду.
Не верю в милосердье Бога,
Не верю, что сгорю в аду (1,448).
Не верит, потому что — кажется, уверен — «уже спустился в ад» (1,569).
И защищаясь от отчаяния и от неизбежного, поэт прибегает к последней уловке. Накануне смерти хочет побороть его пренебрежительным смехом:
Отчаянье я превратил в игру—
О чём вздыхать и плакать, в самом деле?
Ну не забавно ли, что я умру
Не позже, чем на будущей неделе? (1,580).
Но нет: не с усмешкою ушёл он из жизни. В последний момент Бог даровал ему светлое, подлинно христианское постижение:
Если б время остановить,
Чтобы день увеличился вдвое,
Перед смертью благословить
Всех живущих и всё живое.
И у тех, кто обидел меня,
Попросить смиренно прощенья,
Чтобы вспыхнуло пламя огня
Милосердия и очищенья (1,585).
Таилось, значит, под обманчивой маской то, что, быть может, боялся обнаружить он сам, не желая давать повод для стороннего непонимания, пренебрежения, насмешки…
Вот путь поэта, вот его итог. Какой можно извлечь урок из того? А кто какой сумеет… Но почему нужно непременно извлекать именно урок? Потому, что он сам требовал того от других. Иванов был и проницательным критиком, и часто, обращаясь к творчеству того или иного художника, твёрдо вопрошал: чему оно может научить читателя? Следственно, такой вопрос допустимо обратить и к нему самому.
Можно, разумеется, рассуждать об отрицательном опыте (также поучительном), который запечатлён в стихах поэта. Тут как будто всё бесспорно. Однако можно и добавить к тому: красота Божьего дара, явленная в поэзии Георгия Иванова, — хоть в малой мере, но даёт в который раз ощутить совершенство Одаряющего.