Вот итоговый вывод, которым высвечивается вся поэзия Цветаевой: она отвращается от Бога.
Как на подтверждение своей правоты Цветаева указывает на судьбу Маяковского: тоже вот служил, служил — и тем убил в себе поэта, а поэт в нём отомстил — и убил человека. Суждение ложно: Маяковский служил не Богу, а богоборческой бесовщине. Не это ли его убило? Вспомним ещё раз: в стихии красоты мирской «дьявол с Богом борется»— и хочет того художник или не хочет, понимает или нет, он сам непременно кому-то служит в этой борьбе. Самообман: будто можно не служить никому. Тут: или — или. Пример — сама Цветаева, служившая бесам страстей своих. Не это ли её убило?
Нельзя воспринимать постулаты Цветаевой как выведение какого-либо закона художественного творчества. Это лишь отражение её собственного конкретного опыта — не более. Но не только. Статья «Искусство при свете совести» подводит итог, по сути, всему нравственно-эстетическому поиску в искусстве «серебряного века», хотя и написана уже в эмиграции. Но, повторимся, чётких временных рамок любого периода установить невозможно. Как невозможно порою и разделить нераздельно целостное наследие того или иного художника. Цветаева начала свой творческий путь в дореволюционное время, продолжила в эмиграции, а завершила на родине. И всё же её творчество слишком неразрывно и мало зависит (хотя и не: не зависит) от географических и временных обстоятельств. Поэтому сделаем условное допущение: рассмотрим поэзию Цветаевой, не дробя на части. Тем более что основной массив этой поэзии относится к годам эмиграции поэта.
В статье об искусстве мы видим сгустки тех идей, которые в иной форме рассыпаны по всей поэзии Цветаевой. В ней — наития и стихии. Она и впрямь — сродни природе.
Каким наитием,
Какими истинами,
О чём шумите вы,
Разливы лиственные?
Какой неистовой
Сивиллы таинствами—
О чём шумите вы,
О чём беспамятствуете?
Что в вашем веянье?
Но знаю — лечите
Обиду Времени
Прохладой Вечности.
Но юным гением
Восстав — порочите
Ложь лицезрения
Перстом заочности.
Чтоб вновь, как некогда,
Земля казалась нам.
Чтобы под вехами
Свершались замыслы.
Чтобы монетами
Чудес — не чваниться!
Чтобы под веками
Свершались таинства!
И прочь от прочности!
И прочь от срочности!
В поток! — В пророчества
Речами косвенными…
Листва ли — листьями?
Сивилла ль — выстонала?
…Лавины лиственные,
Руины лиственные… (1,199–200).
Вот поэзия — для Цветаевой. И она свершается— под веками. Это особый образ, особое понятие для поэта. В письме к В.Ходасевичу от 15 апреля 1934 года Цветаева, говоря о различных способах познания, утверждала: «Первое— под веками, не глядя, всё внутри, — единственное полное и верное» (2,529). Познание интуитивное она возносила над эмпирическим.
Мысли-то всё давние. Но каков внутренний напор стиха! Так и чувствуется жар огненной лавы под тонкой оболочкой формы, удерживающей страсти.
Для Цветаевой — путь поэта есть полнейшее отвержение всех правил, расчётов, предписаний. Стихия и хаос?
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности — вот связь его! Кверх лбом—
Отчаятесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарём.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счёт,
Он тот, кто спрашивает с парты,
Кто Канта наголову бьёт,
Кто в каменном гробу Бастилий
Как дерево в своей красе…
Тот, чьи следы — всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Опаздывают…
— ибо путь комет—
Поэтов путь: жжа, а не согревая,
Рвя, а не взращивая — взрыв и взлом,—
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарём! (1,220).
Такова Цветаева. Она во всём — стихия. И всюду ищет и видит стихию. Для неё и Бог — стихия неуловимая:
Ибо бег Он — и движется.
Ибо звёздная книжища
Вся: от Аз и до Ижицы—
След плаща Его лишь! (1,205).
Всю поэзию свою она противопоставляет миру: безмерное — оковам упорядоченности:
Что же мне делать, певцу и первенцу,