В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!
Поёт огнями манящий зал,
Поёт и зовёт сверкая.
Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская! (1,41–42).
Это стихотворение — «Душа и имя» (1911) — свидетельство раннего самоощущения Цветаевой: тяготения к необузданности стихийных порывов. Морская — стихийная. (А может, и погружённость в море житейское отражено в имени? Тогда — тем хуже.)
Свою природу Цветаева почувствовала чутко. В обращении к неверному возлюбленному («Идите же! — мой голос нем…», 1913) она возносит как укор:
Какого демона во мне
Ты в вечность упустил! (1,45).
Пусть тут отчасти и молодая гордыня, но ведь и гордыня из того же источника.
Кажется: она влекома и иным началом. В «Стихах о Москве» (1916) она воспевает
По церковке — все сорок сороков
И рдеющих над ними голубков (1,59).
Но нет, это для неё скорее красивый пейзаж, этнография.
Ибо она понимает, какие страсти таятся в ней самой, противящиеся благоразумию и смиренному церковному началу. Как хорошо она сознаёт, что противиться дерзостному зову страсти можно только в молитве:
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рёв зверский!
Дерзкая — ох! — кровь!
Мой — рот— разгарчив,
Даром что свят — вид.
Как золотой ларчик,
Иверская горит.
Ты озорство прикончи
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было — как хочу (1,60).
Она и в богомольной толпе может заметить родственную душу, понятную затаившейся страстью:
В тёмном, с цветиками, платке,
— Милости удостоиться—
Ты, потупленная, в толпе
Богомолок у Сергий-Троицы.
Помолись за меня, краса,
Грустная и бесовская,
Как поставят тебя леса
Богородицею хлыстовскою (1,79).
Цветаева — ибо нельзя отделить её от лирической героини этих стихов — рано сознала бесовскую власть над собою:
Я ли красному как жар киоту
Не молилась до седьмого поту?
Гость субботний, унеси мою заботу,
Уведи меня с собой в свою субботу.
Я ли в день святого Воскресенья
Поутру не украшала сени?
Нету для души моей спасенья,
Нету за субботой воскресенья!
Я ль свечей не извожу по сотням?
Третью полночь воет в подворотне
Пёс захожий. Коли душу отнял—
Отними и тело, гость субботний! (1,84).
И в молитве — ощущение невозможности противиться «гостю». Кто он? Можно понять это чисто житейски: некий мужчина, к которому вспыхнула страсть. Но автор воспринимает это событие как знамение рока. В стихотворении, предшествовавшем приведённому и составившем с ним маленькую дилогию («Рок приходит не с грохотом и громом…», 1916), Цветаева именно о том свидетельствует. И случайно ли появляется это противопоставление «субботы» (как символа рока) и «воскресенья»? Житейская ситуация знаменует роковую бытийственную гибельную стихию.
Рок. Где страсть и стихия — там и рок. Но рок — категория антихристианская. Христианин осмысливает свою жизнь через понятие Промысла — проявления любви Создателя к человеку, влекущей душу к спасению. Рок же — языческое равнодушное начало, жестокое ко всему во вселенной. Понятие рока обессмысливает жизнь. В обессмысленной жизни страждущую душу влечёт лишь к смерти.
И всё-таки: нет даже порыва вырваться из власти этой языческой стихии страстей. Поэтому поэтически воспринимая себя Психеей, возлюбленной Эрота, Цветаева утверждает:
Ты — крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья—
Я тебе повелеваю — будь!
Я — не выйду из повиновенья (1,95).
Поэзия, наваждения, стихии, страсти — вот её ценности, вот чему душа-психея добровольно отдаётся в рабство.
И как неистово это буйство страстей!
В пронзающей прямизне ресниц
Пожарищем налетать на птиц.
Копыта! Крылья! Сплелись! свились!
О, высь! Высь! Высь!
В заоблачье исчезать, как снасть!
Двуочие разевать, как пасть!
И, не опомнившись, — мёртвым пасть:
О, страсть! — Страсть! — Страсть! (1,159).
И это она узревает не у кого-нибудь — у святого Георгия, пытаясь в нём себе родственное распознать. Даже у святого — только страсть, страсть, страсть!..
Цветаева использует любые образы, любых персонажей — как символ своих страстей: персонажей мифов и литературных произведений, участников библейской истории и истории мирской. Орфей, царь-псалмопевец Давид, Адам и Ева, Саул, Авессалом, Агарь, Марина Мнишек, Казанова, святой Георгий, Офелия и Гамлет, Федра, дочь Иаира (воскрешённая Христом), Мария Магдалина и многие ещё — они все перемешались в поэзии Цветаевой вне всякой иерархии, порядка и смыслов, кроме одного: они все живут в том или ином отношении к неуёмности страстей.