И, повторим, всё, что описывает Цветаева в большинстве своём может быть отнесено ко всем временам. Она — нарочито вне времени.
Лишь одно: прорывающаяся тоска по родине — могла случиться лишь в вынужденной эмиграции. И тоска эта — тоже страсть: до ощущения полной погибели родной страны, а с нею — и собственной гибели:
С фонарём обшарьте
Весь подлунный свет.
Той страны на карте—
Нет, в пространстве — нет.
Выпита как с блюдца:
Донышко блестит!
Можно ли вернуться
В дом, который — срыт?
Заново родися!
В новую страну!
………………..
Той её — несчётных
Вёрст, небесных царств,
Той, где на монетах —
Молодость моя,
Той России — нету.
Как и той меня (1,287–288).
Тоска по родине прорывается резким надрывным ритмом:
Рябину
Рубили
Зорькою.
Рябина—
Судьбина
Горькая.
Рябина—
Седыми
Спусками…
Рябина!
Судьбина
Русская (1,303).
Хочется сбросить, отказаться от той тоски, обмануть всех и себя: нет её!
Тоска по родине! Давно
Разоблачённая морока!
Мне совершенно всё равно—
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошёлкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма (1,303–304).
Не удастся: себя не обмануть.
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге куст—
Встаёт, особенно — рябина… (1,304).
Завершающее многоточие — знак той страстной тоски, которая невыразима в слове.
Поэтому: хоть детям передать родину: они не грешны тем грехом, который отлучил отцов от родной земли.
Наша совесть — не ваша совесть!
Полно! — Вольно! — О всём забыв,
Дети, сами пишите повесть
Дней своих и страстей своих.
……………….
Поймите: слеп—
Вас ведущий на панихиду
По народу, который хлеб
Ест и вам его даст, — как скоро
Из Мёдона — да на Кубань.
Наша ссора — не ваша ссора!
Дети! Сами творите брань
Дней своих (1,289–290).
Здесь, несомненно, личное: мысли о собственных детях, об их возвращении в Россию. Это то ощущение, то стремление, которое хоть как-то может противостоять эмигрантской тоске. Обычное чувство: пусть хоть дети узнают счастье…
Обман этой иллюзии ей ещё выпадет распознать.
А пока она нашла в себе силы возгласить славу уходящему поколению:
Поколенью с сиренью
И с Пасхой в Кремле,
Мой привет поколенью—
По колено в земле,
А сединами — в звёздах!
Вам, слышней камыша,
— Чуть зазыблется воздух—
Говорящим: ду — ша!
Только душу и спасшим
Из фамильных богатств,
— Современникам старшим—
Вам, без равенств и братств…
…………………………..
Вам, в одном небывалом
Умудрившимся— быть,
Вам, средь шумного бала
Так умевшим — любить!
До последнего часа
Обращённым к звезде—
Уходящая раса,
Спасибо тебе! (1,310–312).
В этих строках — бессмертие памяти об ушедших.
И бессмертие памяти о самой Марине?
Её грех перед Богом — безмерен. Осознаем её путь, чтобы не ступать по её следам. Кто-то возразит: такое и не удастся — следовать по стопам поэта. Удастся. Каждый человек — поэт, по-своему; не все лишь могут выразить это: нужен особый дар. Наделённый таким даром помогает проявить в себе каждому то, что есть в каждом же, но не всегда сознаваемо и не всегда поддаётся выражению собственными усилиями. В этом сила и опасность поэзии: она может пробудить пагубное для души. Но она может быть и трезвым предупреждением о таящихся в душе опасностях. Поэзия Цветаевой открывает перед читателем и ту и другую возможности.
Цветаева обозначила путь, которого должно остеречься.
Каждому выбирать: увлечься такою приманкою страстей или избегнуть их.
Сама Цветаева, кажется, не сознавала в полноте гибельности своего движения в поэзии. Незадолго до смерти она перевела стихотворение Герша Вебера «Тропы бытия». Конечно, перевод — чужие образы и мысли. Но и собственные. Иначе поэт не стал бы перелагать их на свой лад.
На трудных тропах бытия
Мой спутник — молодость моя.