В христианской эсхатологии всегда был и остается вопрос о вечности адских мук и об окончательном отвержении тех, кто посылается «в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его». Издревле выражались сомнения в вечности этих мучений, видя в них временное как бы педагогическое средство воздействия на души и уповая на конечное восстановление άποκάταστασις. Издревле было два направления в эсхатологии: одно — ригористическое, утверждающее вечность муки в смысле окончательности и бесконечности их, другое — св. Августин иронически называл представителей его жалостниками (misericordes) — отрицало бесконечность мучений и упорство зла в творении, исповедуя окончательную победу Царствия Божия в творении, когда «Бог будет все во всем». Представителями учения об апокатастасисе были не только сомнительный в отношении православия некоторых своих учений Ориген, но и св. Григорий Нисский, ублажаемый Церковью как вселенский учитель, с последователями их. Считалось, что соответствующее учение Оригена было осуждено на V вселенском соборе; однако современное историческое исследование уже не позволяет утверждать даже и этого, учение же св. Григория Нисского, гораздо более решительное и последовательное, притом свободное от налета учения Оригена о предсуществовании душ, никогда не было осуждено и на этом основании сохраняет права гражданства, по крайней мере, как авторитетное богословское мнение (theologumena) в Церкви. Тем не менее католическая Церковь имеет доктринальное определение о вечности мучений, и поэтому здесь не остается никакого места для апокатастасиса в том или ином виде. Напротив, в православии такого доктринального определения не было и нет. Правда, господствующее мнение, излагаемое в большинстве догматических руководств, или вовсе не останавливается на вопросе об апокатастасисе или же высказывается в духе католического ригоризма. Однако наряду с этими отдельными мыслителями высказывались и высказываются мнения, близкие к учению св. Григория Нисского или же во всяком случае гораздо более сложные, нежели прямолинейный ригоризм. Поэтому можно сказать, что вопрос этот не закрыт для дальнейшего обсуждения и новых озарений, ниспосланных от Духа Святого Церкви. И во всяком случае никаким ригоризмом нельзя устранить надежды, которая подается в торжествующих словах ап. Павла о том, что «Бог всех соединил в противление, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы его и неисследимы пути Его!» (Рим. 11, 32–33). Картина суда над миром завершается схождением небесного Иерусалима на новую землю под новыми небесами и явлением Царствия Божия, сходящего с неба на землю. Здесь учение Православия сливается с верованиями всего христианства. Эсхатология содержит в себе ответ на все земные скорби и вопрошания.
ПРАВОСЛАВИЕ И ИНОСЛАВИЕ
На основании всего вышесказанного можно установить, как определяется отношение Православия к другим христианским исповеданиям. Прежде всего, Православие сознает себя истинною Церковью, находящейся в обладании полноты и чистоты церковной истины в Духе Святом. Отсюда вытекает основное его отношение ко всем другим исповеданиям, как отколовшимся — непосредственно или посредственно — от церковного единства: оно может стремиться лишь к одному — оправославить весь христианский мир так, чтобы все исповедания влились в единое русло вселенского православия. Это не есть дух прозелитизма или империализма, это есть сама логика вещей, ибо истина едина, и она не может мерить себя полуистинами. И это не означает и горделивого надмения, потому что хранение истины вверяется не по заслугам, но по избранию, и история избранного народа, так же как и Православия, достаточно показывает, как мало достойны его могут быть эти хранители. Но истина неумолима и непреклонна, и она не терпит компромиссов. Однако, как же понимается это оправославление всего христианского мира? Есть ли это, прежде всего, вступление в определенную церковную организацию, завоевание церковного империализма, как это с неизбежностью оказывается для Церкви римско-католической? Но в Православии даже и нет такой единой церковной организации, к которой можно было бы присоединиться, ибо оно представляет систему автокефальных поместных церквей, находящихся в связи между собою. Разумеется, единичные присоединения к православию чрез вступление в одну из поместных церквей всегда бывали и бывают, но этим не решается вопрос о взаимоотношении церковных общин или исповеданий. Последний мог бы быть разрешен лишь через то, что эти общины, сохраняя свои исторические, национальные и местные черты, чрез приближение к Православию в учении и жизни, оказывались бы способны вступить в единство вселенской Церкви в качестве одной из автономных или автокефальных церквей. Это внешнее присоединение к Православию предполагает, конечно, и наличие внутреннего к тому движения. Основанием же для такого движения является то, что все церковные общины, как бы далеко они не разошлись на своем церковном пути, сохраняют в себе значительную часть вселенского предания и, следовательно, причастности к Православию. Все они имеют зерно Православия. И этот дух Православия, живущий во вселенской Церкви, в очах Божиих более явен, чем в очах человеческих, прежде всего уже потому, что все христиане, прошедшие св. крещение, суть христиане, следовательно, православные, ибо Православие содержит в себе и широкий внешний круг, как бы двор церковный, и узкий круг, — храм и святая святых. И Православие стремится не подчинить, но вразумить, вразумляет же, помимо прямых человеческих усилий. Дух Божий, живущий в Церкви. В этом пункте существует коренное различие между римским католичеством и вселенским Православием. Для первого присоединение есть, прежде всего, подчинение власти папы, простирающейся на весь христианский мир («omnis creatura»). Для Православия же совсем не существует вопроса о внешнем подчинении, а если и возникает, то либо при разрешении вопроса о каноническом устройстве вновь вступающей во вселенское единство общины, либо вследствие властолюбивых притязаний какой-либо поместной Церкви, чему не мало было примеров в истории. Поэтому идеал «соединения церквей», как он предносится современному человечеству, вполне осуществляется этим вступлением их в Православие, в том именно случае, когда оно совершается не на minimum'e но на maximum'e общего достояния. Выделение абстрактного минимума, относительно которого согласны все церковные общества, конечно не способно привести к единению, хотя и может составить первый шаг на этом пути. И только взаимное сближение их между собою в вероучении и жизни в максимальной степени способно привести христианский мир к действительному единению. Но этот максимум и есть Православие. Он не может быть какой-то компромиссной амальгамой, своего рода религиозным эсперанто. Еще менее он может быть безразличием ко всем догматическим вопросам. Он не может быть и чем то новым в истории Церкви хотя бы уже потому, что в таком случае вся предыдущая жизнь Церкви оказалась бы ошибкой, недоразумением, небытием. Православие есть внутренний путь и внутренняя необходимость для вселенской Церкви на пути к единению, ибо только в нем как в истине, находят для себя ответ, удовлетворение и завершение отдельные вопрошания и недоразумения всех христианских исповеданий. Православие вовсе не есть вероисповедание, как
одно из вероисповеданий, — таковым делает его история, вследствие разделения, — оно есть сама Церковь в истине своей; даже можно прибавить, что, становясь лишь вероисповеданием, оно не проявляет себя во всей вселенской силе и славе своей, скрывается как бы в катакомбах. И этот процесс восстановления вселенского православия сам собою совершается неудержимо в мире на наших глазах, по мере того как прекращается стремление к сектантскому обособлению, и в меру того как вселенский дух торжествует над сектантским фарисеизмом. Это делается совсем не в силу прозелитизма Православия, которого в нем вообще нет и для которого в современном историческом православии, может быть, и не нашлось бы достаточных сил. Не люди, а Дух Божий — может быть, даже вопреки человеческой немощи и ограниченности — ведет народы к Православию. В самом деле, что является основным явлением духовной жизни современного христианского мира? Стремление к вселенской Церкви, к всеобщему единению. Но это единение может быть осуществляемо лишь на двух путях: православной соборности и авторитарной властности католической церковной монархии. Однако можно уверенно сказать, что каковы бы ни были отдельные успехи и завоевания католицизма в настоящем и в ближайшем будущем (которые, к тому же, среди малокультурных народов востока объясняются не только религиозными мотивами, но и культурным превосходством католичества), однако можно сказать, что покорение христианского мира папизму есть задача в наше время совершенно безнадежная, она могла бы стать осуществимой только как явление духовной реакции и упадка. Мир не станет католическим, и наоборот, можно наблюдать, что католичество как папизм, оказывается все более изолированным в христианском мире (это стало особенно наглядным после Лозаннской конференции и энциклики папы Пия XI Mortalium animos).