Являясь церковным либералом в наиболее чистом виде, Титлинов в своих взглядах порой демонстрировал независимость, которая его выделяла на фоне других, казалось бы, консервативных членов Собора. Так, например, он наиболее резко выступил на нем с осуждением убийства царской семьи. Интересно отметить, что в 1930 г. после ареста чекисты среди прочего инкриминировали ему и «контрреволюционные речи» на Поместном соборе.
Осужденный по статье «контрреволюционная пропаганда и антисемитизм», Титлинов после отбытия срока в лагере проживал в городе Луга и после его оккупации немцами в 1941 г. даже стал помощником бургомистра города, видимо, в связи с хорошим знанием немецкого языка. Данные о том, что он стал священником и был повешен нацистами, является легендой; до 1944 г. он был вполне жив и вместе с женой находился в Риге, после чего его следы теряются.
Всего в течение марта—октября 1917 г. 15 епархиальных архиереев были уволены. В 11 епархиях состоялись выборы высших иерархов. Следует отметить, что это были наиболее «престижные» и «богатые», по тогдашней терминологии, епархии. Возможно, именно поэтому борьба за церковную власть в них принимала столь острый характер.
Церковное движение было связано и с общими революционными процессами. В конфликтных ситуациях архиерей — духовенство революционный язык использовали обе стороны. Такие размытые революционной пропагандой термины, как «контрреволюционер», «черносотенец», «распутинец», «охранник», «буржуй», а с другой стороны, «церковный большевик» и «ленинец», служили весомым аргументом в политической борьбе за власть в Церкви. Практически повсеместным было и обвинение политических противников в связи с «темными силами». Причем данный штамп переводился по-разному и не всегда означал «придворную камарилью» и Распутина.
Важно отметить, что часто одни и те же политические ярлыки одновременно использовали обе противоборствующие силы, часто вкладывая в них диаметрально противоположный смысл. Именно так использовали термины «контрреволюционер» и «большевик».
Церковное прошлое, особенно синодальный период, фактически однозначно воспринималось всеми как порабощение Церкви бюрократическим государством и самодержавием. Причем с такими заявлениями выступали даже наиболее монархически настроенные епископы, например Антоний (Храповицкий), не говоря уже о рядовом духовенстве. Согласно этой концепции государство только и занималось тем, что всячески насиловало и угнетало Церковь.
Данный факт можно рассматривать как крайнюю степень виктимизации. Возможно, именно это и повлияло впоследствии на обоснование тезиса о Церкви как служанке государства. И если под пером церковных авторов Церковь являлась жертвой самодержавия, то в советской историографии она стала уже законной женой деспотичного режима. Следует отметить, что немалую роль в обоснование этого тезиса внесло в 1917 г. и высшее духовенство Российской Церкви.
Вместе с тем епископат даже в большей степени, чем рядовое духовенство, проявил способность к консолидации и солидарности. Особенно это ярко проявилось в период выборов высших иерархов. Ни один из кандидатов, не имевших в 1917 г. сана епископа, так и не стал епархиальным архиереем. Выборы в Рязани и Екатеринбурге, где победу одержали не епископы, были признаны недействительными. Сыграло так же свою роль и общее изменение политической атмосферы в России. Постепенно значительная часть церковного общества после нескольких месяцев радужных революционных надежд, по мере «углубления революции» начала «праветь».
Изменение общей церковной атмосферы способствовало стабилизации властной ситуации в епархиях, отчасти даже до открытия Собора. Но и на нем, особенно в первые месяцы работы, чувствовалось противостояние белого духовенства и светских церковных либералов, с одной стороны, и черного духовенства, в основном в лице епископата — с другой.
Кризисная предреволюционная ситуация в «ведомстве православного исповедания», а также ход и направление самой «церковной революции» в кругах даже верующей интеллигенции порождали безудержный пессимизм относительно будущего бытия Церкви.
«Я стараюсь тем сильнее питать в душе старую “веру”, чем острее отчаяние от действительности», — писал в августе 1917 г. известный историк С.Ф. Платонов С.Д. Шереметеву. «Одно только изменяется: совсем исчезает доверие к будущему нашей церковности. Что может быть безотраднее впечатлений от безжизненности и фальшивости пресловутого “поместного собора”!? Государство, верно, выдержит, а церковь — уже давно “гроб повапленный”». Ему позднее вторил другой историк, профессор Ю.В. Готье, считавший, что «нашу церковь и попов, утолстевших и забывших Бога, может вернуть к их обязанностям и вообще поднять церковь только некоторое гонение». Такие высказывания родились на фоне критического осмысления церковных событий последних лет, а также, возможно, под впечатлением от политической деятельности части духовенства в ходе революции, которая, конечно, мало соответствовала духовному сану.