Широко известен эпизод из воспоминаний А.И. Деникина, позволяющий по-другому взглянуть на эти и последующие события. Он рассказывает, как в одном из полков солдаты любовно и искусно построили возле позиций походную церковь. Сразу после революции «демагог-поручик решил, что его рота размещена скверно, а храм — предрассудок. Поставил в нем роту, а в алтаре вырыли ровик для...» Самого Деникина удивил не факт приказа, отданного «негодяем-офицером», а молчание трех—четырех тысяч православных людей, которые равнодушно отнеслись к данному событию. Показательно то, что превратили храм в отхожее место те же солдаты, которые некоторое время перед этим так благоговейно его сооружали.
Приведенный рассказ удивительно перекликается с событиями в Даниловом монастыре. Среди монахов не было «жидомасонов», и руководил ими даже не «демагог-поручик», а монах-алкоголик, однако и они смогли превратить весь монастырь, который сами же благоустраивали, в отхожее место.
При этом, конечно, нельзя утверждать, что и солдаты злополучной дивизии, про которых писал Деникин, и монахи Данилова монастыря вдруг стали антиклерикалами и атеистами. Насилие и грабеж вполне уживались в народном сознании рядом с религиозным чувством. Митрополит Евлогий вспоминал о том времени, когда вначале «деревня отправлялась в церковь, а после обедни всем миром грабила соседние усадьбы».
Конечно, при этом не следует оправдывать и старые власти, доведшие и страну до возможности таких эксцессов. В лице настоятеля Данилова монастыря архимандрита Иоакима отразились как раз те черты, которые были характерны для монархической власти в России в целом. Будучи человеком добрым и бескорыстным, архимандрит вместе с тем проявлял и такие черты, как мстительность и административный произвол. Потеря авторитета, или десакрализация, как церковной, так и светской власти служила источником бунтарских настроений, которыми в конце концов оказались охвачены широкие массы населения. По сути, ни на чем не основанные слухи о вмешательстве «темных сил» и об измене сверху всячески тиражировались и распространялись, в том числе и в кругах образованной публики.
И монахам Данилова монастыря, видимо, было легко поверить, что добрый настоятель — ставленник «темных сил», скинув которого они наконец почувствуют истинную свободу. Однако бунт против настоятеля трансформировался в полное разложение самих монахов, в уменьшенном масштабе повторив события, произошедшие в целой стране.
События в Даниловом монастыре не были исключением; тогда же, весной 1917 г. забастовали представители двух певческих хоров Александро-Невской лавры. Они избрали исполнительный комитет и даже своего депутата в Петроградский Совет. Правда, таких погромов, как в Даниловом монастыре, тут не было.
В Новгороде в женском Сыркове монастыре, по сообщению местного викария епископа Алексия (Симанского), часть монахинь под руководством рясофорной послушницы Марии Глебовой «восстала против игуменьи, привлекла на помощь себе местный крестьянский комитет, избрав самочинно какой-то хозяйственный комитет, и теперь она распоряжается всем в монастыре». Это уже был, так сказать, чистый церковный большевизм с точки зрения того времени.
Новую жизнь термину «церковный большевизм» дал Октябрьский переворот. 2 апреля 1918 г. на заседании Поместного собора было зачитано заявление 87 членов Собора о необходимости борьбы с «церковным большевизмом». Один из инициаторов заявления архимандрит Матфей (Померанцев) говорил о молчании Церкви после падения монархии, когда были «созданы те структуры, которые мешают современной церковной жизни». По его мнению, Собор должен «лишить права избрания епископов те епархии, которые изгоняли своих епископов».
Говорить о молчании Церкви после падения монархии не приходится: и рядовое духовенство, и епископат в большинстве своем приветствовали новый строй. Все епархиальные архиереи признали власть Временного правительства. В тех условиях это было вполне естественно, это сделали даже члены царской фамилии. Публично заявили о своем монархизме лишь Харьковский архиерей Антоний (Храповицкий) и Пермский Андроник (Никольский). Даже архиепископ Серафим, впоследствии активно осуждавший «церковный большевизм», 3 марта 1917 г. не скрывал восторга в письме своему «приятелю» обер-прокурору Синода Львову: «...сердце мое горит желанием прибыть в Государственную думу, чтобы обнять друзей русского народа и русской церкви — М. В. Родзянко, Вас и других борцов за честь и достоинство России».