«Посадские „черные люди“ исписывали в XI–XII вв. стены киевских и новгородских церквей веселыми, насмешливыми надписями, разрушая легенду о повсеместной религиозности средневековья»[22]. Они создавали сатирические поэмы, распространяли свободолюбивые идеи еретиков, высмеивали лицемерие церкви, монастырей, а нередко и христианского бога.
Начало подлинной борьбы ознаменовали собой многочисленные вооруженные восстания, активный отпор засилью церкви, самоуправству власть имущих. На непокорных посылались войска, их сжигали, вешали, сажали в тюрьмы, ссылали на каторгу, города и села заливали кровью, а с церковных амвонов проповедовали: «царство мира соделалось царством господа нашего и Христа его, и будет царствовать во веки веков» (Отк., 11, 15).
Православные богословы, обсуждая в последнее время опыт церкви в социалистическом обществе, тщатся доказать, что «христианство всемирно, универ-сально и всеобъемлюще. Оно… не обусловлено никакой формой исторической жизни, никакой системой общественных отношений и устройства, никакой формой политической власти. Христианство живет в мире в любых условиях и в любой культурной и социальной среде, ибо хотя оно в мире, но оно не от мира». Вместе с тем теологи не могут не признать, что исторически церковь всегда срасталась с государством, была разработана определенная теория «симфонии властей» (государственной и церковной), союзу церкви и государства был придан даже догматический характер.
Духовенство Византии в угоду правителям канонизировало императоров и императриц не за их личную «святость», нравственное совершенство и подвиги, а чтобы укрепить государственность.
В православной церкви и поныне поклоняются «святому» равноапостольному императору Константину Великому, который убил своего сына Криспа, своего тестя Максимиана, своего зятя Ликания (вопреки клятвенному обещанию сохранить ему жизнь) и сына Ликания — Ликиниана, казнил жену Фавсту. «Святая» равноапостольная царица Ирина низвергла и ослепила сына — императора Константина.
В 1266 году собор епископов оправдал узурпатора Михаила Палеолога, «низвергшего и жесточайшим образом ослепившего законного императора, маленького Иоанна Ласкариса», чтобы этим преступлением расчистить себе дорогу к престолу.
Таких примеров можно привести немало и по русской православной церкви, где возводили в ранг «святых» князей или военачальников не за их искреннюю веру, а из корыстных интересов церкви, духовенства и по приказу земных властей. Их имена вписывали в «святцы», им определяли религиозные праздники, в их честь совершались богослужения, их портреты изображали на иконах и т. п. Иерархи церкви, рядовое духовенство прикладывали неимоверные усилия для «построения святого имени». Паству призывают любить и почитать «святых», якобы вознесенных самим господом богом, действовать так, чтобы верующие не «обесчестили святое имя», в противном случае последует неизбежная кара — «страшен бог в великом сонме святых» (Псл., 88,8). На имени «святых» церковь укрепляла свою материальную основу и поднимала авторитет.
Теологи сейчас на все лады превозносят «великие заслуги святого князя Владимира», крестившего Русь. Его наделяют большим количеством добродетелей, требуют брать с него пример «жизни во Христе». А вот греческий свидетель подготовки канонизации «во святые» киевского князя утверждал: «Владимир только развратник, всеми средствами добывающий себе материал для удовлетворения ненасытной похоти. Мало ему было его гаремов. Он обесчестил Рогнеду и бросил ее. Так же расправился он и с дочерью корсунского князя: обесчестив девушку, он отдал ее в жены своему дружиннику. Тот же Владимир требует себе сестру византийского императора, лживо обещая ей брак, и только-де чудо спасло ее от бесчестия; постигшая Владимира глазная болезнь заставила его одуматься и исполнить свое обещание относительно женитьбы»[23].
В русской православной церкви и поныне, причем столь же «объективно», воздают славу более чем двум тысячам «святых» царей, князей и им подобных. Понятие святости разрабатывалось не одно столетие, будучи связано, как говорится в Словаре библейского богословия, с «тайной божией и в то же время с богослужением и нравственностью…» Являясь как бы носителем некоей силы, тайны и величия, в которых видится нечто сверхъестественное, они вызывают то смешанное чувство страха и притяжения, которое заставляет человека осознать свое ничтожество перед этими проявлениями «священно-божественного».