Необходимо проникнуться антиномичностью библейской антропологии. Начиная с первой книги Бытия мы узнаем, что соблазны проникают через женственную сторону нашей души - здесь та щель в порядке мироздания, куда проникает искуситель. В то же время для христианского прорыва к Богу милосердному также понадобился женский дар участливости и сострадания. Можно ли свести это к различию Ветхого и Нового заветов, или речь идет о более таинственной диалектике, связывающей начало болезни и начало исцеления?
От женщины пошло грехопадение, но от женщины - и искупление и спасение, ибо Искупителя грехов наших родила она.
ЧЕТВЕРТОМУ РИМУ НЕ БЫТЬ
ЧТО ИЗ ЭТОГО СЛЕДУЕТ?
В. В. Розанов пришел к выводу, что в рамках христианства диалектика грехопадения и искупления не может быть разрешена.
Он совершенно справедливо полагает, что великая русская литература лучшая выразительница нашей души. А душа наша преисполнена христианской впечатлительности ко всякой социальной "неправде", к несправедливости и угнетению. Русская литература после раннего Пушкина уже никогда уже не восхищается державной крепостью, не чувствует красоты земного величия и земной основательности. За всеми монументами державной созидательности ей видятся глаза жертв. Но разве не все крепкое и основательное на этой земле не строится на жертвах, на крови и костях? Отвергнув все царства мира и даже саму высшую гармонию, купленную слезинкой хотя бы одного замученного ребенка, наша православная душа сознается в своей неотмирности. И тем самым она подписала себе исторический приговор: реальное историческое пространство захватят другие, менее щепетильные. Почему русской литературе - плакальщике, прямо-таки не принимающей дерзких, ловких и удачливых, так внимали все страстные, активные умы нации? Потому что они вещали от имени Христа, вещали с Голгофы. Если бы не с Голгофы, не хватило бы сил царство сгубить. Голфофою разрушаются все земные царства, ибо все они основаны на крови, насилии и всем том, что христианская совесть назовет несправедливостью.
И богатство, и власть, и порядок - все, все с христианской точки зрения по-настоящему нелегитимно. Таков вывод Розанова в конце его жизни в самый момент крушения государства российского.
Мне думается, что Розановский вывод диктовался состоянием, которое христианство признает греховным - предельным унынием. Страстность христианской души, не терпящей любой неправды и взыскующей абсолюта, даже по меркам земного домостроительства вовсе не бесплодна. Если взглянуть на историю падения царств и сопоставить в этом отношении дохристианскую и христианскую эпоху, контраст будет разительным. Перезревшие языческие царства подтачивает декадентское безволие, скепсис и пресыщенная элитарная "ирония", не способная вдохновиться каким бы то ни было делом. Этот дух декаденса по своему выражает проявление второго закона термодинамики, касающегося превращения всех видов энергии в теплоту - состояние, из которого вторичный энергийный подъем уже невозможен. Совсем иное дело - дух христианского неприятия лжи и несправедливости. Он в самом деле разрушителен для земных царств и твердынь, но при этом он стремится к новому преобразованию мира, к новым начинаниям и подвигам. Странствия скептического духа олицетворяет космополитичная среда эмигрантов, идущих, где светлее, теплее и вольготнее. Странствия христианского духа олицетворяются теми, кто на новом, неоскверненном месте пытается строить новый Иерусалим. Христианская страстность неприятия всего греховного и несправедливого в истории неизменно конвертируется в энергию нового строительства - на началах правды. Так основывались новые монастыри и скиты; так же основывались и новые христианские царства. Вся христианская история - это движение монастырей и царств из мест уже оскверненных, падших, в новые, - туда, где наша христианская уверенность еще не обескуражена и способна порождать энергию домостроительства на новых началах.
Первое такое перемещение беспокойной христианской души связано с дулом константика - переносом столицы империи из Рима в Византию. Уже здесь мы видим характерное проявление христианской диалектики пространства времени. Вопреки тому, что утверждает В. Розанов, христианский максимализм, отвергнув мерзость запустения, не отворачивается вовсе от дел земных, не удаляется от мира вовсе. Кроме сакральной вертикали земля - небо, есть еще и пространственная горизонталь, которую христианские устроители царств наделяют особым смыслом. Трансцендентная устремленность по духовной вертикали не имеет истории - она вневременная. Но это не означает, что христианский дух пребывает вне истории. В земной истории он движется по горизонтали - перенося заветное царство, которое предстоит основать на началах правды и справедливости, на новое место, в новый центр мира.
Константин Великий основал новое царство, которому суждено было на тысячу лет стать новым христианским центром мира. Те, кто остался в старом Риме, были людьми иного склада, чуждыми христианскому максимализму. Они четко разделили два града - земной и небесный, и тем самым освободили первый из них от завышенных претензий христианской совести. Те, кто пошли вместе с Константином, мыслили иначе: они и от земного града требовали подлинного благолепия - симфонии священства и царства. Такое царство может быть только единственным, ибо и правда едина - многих отличных друг от друга правд не бывает. "Православное царство (или иначе - христианская империя) - явление в принципе сингулярное, единичное: оно есть отлившееся в государственно-правовых формах выражение принципиального единства христианской экумены, сущность царства - сверхнациональна. Наций и государств может быть сколь угодно много, Царство - только одно"*.
Вселенскость - высокая планка, до которой слабеющий в земных борениях дух не всегда дотягивается. Реабилитация земного града со всеми его несовершенствовами неизменно приводит и к реабилитации националистических устремлений. Стремление к национально-обособленной государственности у народов, некогда принадлежащих к единому христианскому царству неизменно совпадает с ослаблением христианского смысла царства, ослаблением веры. "Такое повсеместное отступление империи - вселенского начала в истории свидетельствует о том, что православное царство - не награда нации от Бога за какие-то ее заслуги или доблести, а совершенно напротив - это, тяжкий крест, непосильное (поскольку исторически обреченное) задание. Поэтому путь имперской нации в истории - это неизбежно путь крестный, путь жертвенного самообречения, отказа от обычного национального бытия "как у всех"**.
Тяжесть земного притяжения, принижающего высоту идеи или, другим языком, действие закона энтропии, связанного с торжеством простого, более вероятного, над сложным и напряженным как менее вероятным, ибо требующим невероятных усилий, ведет к тому, что реальное имперское и экклезиоцентрическое начало слабеет, уступая место национальному - "как у всех". Так Византийская империя, "при сохранении вселенски - православных претензий на идеологическом уровне, в сфере реальной политики действительно все более превращает государство с национально-греческими приоритетами"***.
Но православная вселенская идея не умерла вместе с вырождением и последующей гибелью Византии. Христианская идея устремляется дальше и вместе с крещением Руси Владимиром Святым обретает качественно новое пространство и новый этнический субстрат - славянский. Впрочем, почти параллельно эту идею вселенского православного царства с церковью в центре осваивают другие славянские общности - сербская и болгарская. Почему же и в Киеве и в Белграде "Третьего Рима" не получилось? Прежде всего потому, что максимализм православной идеи требует по-настоящему сильного государства и по критериям внутренней сплоченности и по критериям внешнеполитической мощи. Принцип симфонии царства и церкви, определившийся в эпоху Юстиниана, требует, чтобы государство было достойным партнером церкви в ее экклезиостическом дерзании. Речь идет о принципе, прямо противоположном западному принципу автономного гражданского общества - и от церкви и от государства. Автономия означает неминуемый уклон в индивидуалистический эгоизм, и своеволие - в потакание земному, а не небесному, материальному, а не духовному. Из того, что второе пришествие Христа (Парусия) откладывается, западные и восточные христиане сделали противоположные выводы. На Западе это открывало дорогу попустительству грешным земным влечениям, а вместе с ними - и автономии "гражданского общества" от духовной и царской власти. На православном Востоке это означало, напротив, что в условиях отсрочки Божьего суда его полномочия не могут оставаться в бездействии - они должны быть делегированы церкви и государству, которым надлежит, в напряженном историческом ожидании Парусии, стоять на страже высшей правды. Слабое, "минимальное" государство, о котором твердит западная либеральная традиция неизбежно превращается в угодника и потатчика сильным и наглым, которые либо игнорируют власть, либо по-просту покупают ее. Чтобы идти по пути наибольшего сопротивления - против интересов сильны их бессовестных государство само должно быть сильным и централизованным стоящим над противоборствующими общественными силами и интересами.