Возникла крайне напористая и агрессивная среда крикливого меньшинства, неизменно оказывающаяся адвокатом и пособником самых разнузданных инстинктов. И оказалось, что эксплуатация инстинктов дает прибыль, более того - это, пожалуй, единственно рентабельное направление предпринимательской деятельности в постсоветской России. Торговцы наркотиками и порнофильмами, продавцы извращенных садомазохистских зрелищ, продюсеры, специализирующиеся на фильмах ужасов, владельцы ночных клубов, казино, предприятий и интимных услуг и окружающий все это мир разнузданной рекламы - вот что является настоящей социальной базой идеологии эмансипированного инстинкта в его борьбе с собственно человеческой культурой.
Эта среда ведет свою игру с нулевой суммой не только с цивилизованностью и моралью - она ведет ее с самой жизнью на земле. По настоящему ее следует квалифицировать как среду, несущую массовый геноцид ведь облученный ею народ теряет способность не только морально трудиться, образовываться, совершать вклады в собственное будущее - он теряет способность даже на простое демографическое воспроизводство.
С одной стороны его душит нищета и острый страх неопределенности, мешающий обзаводиться семьями, иметь детей и отвечать за них; с другой его душу и тело рвет вырвавшийся на волю и обретший дьявольский всеразрушающий облик гедонистический инстинкт - этот самый радикальный из всех нигилистов, толкающий в бездну тотального "ничто".
Апологетика "ничто" возникла на Западе давно; с большим или меньшим остроумием и убедительностью им занимались экзистенциалисты и неофрейдисты. И то и другое течение видело в "ничто" гарантию свободы. Любой порядок, любая система установлений фатально становится похитителем человеческой свободы, ставят человеку свои порабощающие условия. Настоящим союзником человеческой свободы является "ничто" для Сартра: сама смерть как возможность уйти из плена детерминаций, переиграть все олицетворяющие внешнюю необходимость инстанции, является последней гарантией Свободы.
Свою родословную экзистенциалистское "ничто" ведет от немецких мистиков пореформационного периода, в частности, от Якова Бёме. Согласно учению последнего, даже Бог не первичен - ему предшествует великая Пустота (Бездна) - Ungrund. Бог в мировосприятии экзистенциалистов выступает в роли справедливо-добродетельного, но несколько старомодного и потому все же стеснительного Владыки мира, которым не терпящая никаких указующих инстанций современная личность все же тяготится. Кроме того, сам факт слишком часто торжествующего в земном мире зла порождает деликатные вопросы: то ли Бог не всесилен, то ли не совсем добр? Устранение Бога из картины мира лишает добро высших гарантий, но зато обеспечивает особый, беспредпосылочный статус нашей свободе.
Это героическое "ничто" экзистенциалистов в наше время заменено постмодернистским "ничто", связанным с отрывом знаков культуры от онтологического базиса и возможностью свободного, то есть совершенно произвольного, манипулирования ими. Если в "ничто" экзистенциалистов были видны следы индивидуалистического тираноборчества интеллигенции, отбросившей народнические иллюзии, то в постмодернистском "ничто", означающем онтологическую пустоту любых знаков культуры, просматриваются черты господской, приватизированной меньшинством свободы - свободы манипулирования миром.
Что же касается большинства, то ему современная демократия дарит "ничто" инстинкта, томящегося любыми формами социализации. Отсюда небывалая инфантилизация образа массового общества, как будто бы сплошь состоящего из трудно воспитуемых подростков, жадных до запретного. С этим связаны шокирующие сдвиги в культуре: от серьезной литературы - к комиксам, от романа - к эстрадному скетчу, от толстых литературных журналов - к буклетам и комиксам, где яркие картинки сочетаются с "необременительным" текстом.
Не менее парадоксально другое сочетание: полного безвластия с невиданно всеобъемлющей, всепроникающей властью, высвечивающей все уголки и большего мира публичности и малого человеческого мира, теряющего свою камерность. Здесь мы видим ту же картину, соответствующую уже не самоуверенности прогрессистского эмансипаторского сознания, а эсхатологической тревожности христианского сознания, ничего хорошего не ждущего от истории.
ВЛАСТЬ КАК БЕЗВЛАСТИЕ
Присмотримся поближе к современному парадоксу власти - безвластия. Можно сказать, современный либерализм вобрал в себя все предубеждения против власти, накопленные в эпоху модерна. Не случайно многие говорят об анархо-либерализме2, который "максимизирует" либеральную критику государственного вмешательства в экономическую и социальную жизнь вплоть до полной замены государства рыночной саморегуляцией всех общественных отношений вообще.
По меньшей мере три силы соединились вместе и образовали фронт современного этатизма. Первой из них стала американская идеологическая стратегия, задействованная в войне против "тоталитарного СССР". Советский коммунизм, идентифицировался как воплощение предельного этатизма всепоглощающего молоха власти, нависающей не только над населением второго мира, но грозящей нависнуть над всей планетой, если ей не дать своевременного отпора. Антлантизм, ведущий холодную, но тотально-непримиримую войну с "коммунистическим Востоком", создал демонический образ тоталитарной власти, угрожающей человечеству гигантским концлагерем.
Соответственно, по закону противоположности, атлантический мир выступал как оплот свободы, гарантированной всему человечеству как только коммунизм будет побежден. Ожидания мирового либерального общественного мнения подогревались таким образом, что родился миф "последнего решительного боя", за которым последует тотальная демобилизация и раскрепощение, уничтожение военных арсеналов, братание Востока и Запада, сливающихся в единую семью.
И "новому мировому порядку" с венчающим его "новым мышлением" поверили почти все: и население стран, входящих в Варшавский договор, и западноевропейская интеллигенция и даже.. значительная часть советской партийной элиты во главе с романтиком перестройки. Произошла загадочная, но характерная для прогрессистского сознания аберрация. Армии, военные арсеналы, границы, оборонная инфраструктура - все то, посредством чего на протяжении всей истории государства охраняли свои территории, наступали и защищались, делили сферы влияния, внезапно были восприняты как некая искусственность, порожденная чрезвычайщиной холодной войны. Достаточно покончить с этой нелепой, изматывающей силы войной, освоить новое мышление, и многотысячелетняя военная история мира вообще кончится - наступит благоденствие всеобщего пацифизма.
Второй составляющей мировой антиэтатистской утопии явилось само эмансипарторско-гедонистическое массовое сознание, особенно ярко проявившееся в его молодежном варианте. Здесь затребованную идеологию дал неофрейдизм с его установками высвобождения репрессированного инстинкта, понятием эдипового комплекса и идеей мировой сексуальной революции. Ключевая для эпохи европейского модерна дихотомия "традиционное-современное" здесь интерпретируется как полярность фигур авторитарного Отца архетипического символа всего власть предержащего - и Сына, воплощающего инфантильную "свободную чувственность", не желающую признавать запретов.
Отец здесь - темное архаичное начало - одновременно и ревнивый самец, отстаивающий свою сексуальную монополию в прайде, и несносный традиционалистский цензор, преследующий своими запретами радостное буйство молодой жизни. Эмансипация этого типа проходит под знаком реабилитации "прекрасного юноши Эдипа", убившего ненавистного отца и тем самым раскрепостившего всю культуру. Новый Эдип не только устранил отцовские запреты, но и перевернул вектор культуры.
Прежде культура развивалась под знаком социализации и поощрения усилий взросления - быстрейшего постижения требований долга, нормы и дисциплины. Теперь речь идет о том, чтобы дискредитировать дисциплину и долг как воплощение ненавистного традиционализма.