— Доктор Бенно, — спросил я, — где вы пропадали? Вас повсюду ищет пресса.
— А не все вам равно, где я пропадал? — пропыхтел он. — Шпет, не начинайте процесс, умоляю вас.
— Какой процесс, доктор Бенно? — спросил я.
— Который вы затеваете против меня, — ответил он хриплым голосом.
Я покачал головой:
— Доктор Бенно, никто не собирается затевать против вас процесс.
— Врете вы все, — закричал он, — врете! Вы пустили по моему следу Линхарда, Фантера, Шёнбехлера, Фойхтинга. Вы натравили на меня прессу. Вам известно, что у меня были причины убить Винтера.
— Но убил его Колер, — ответил я.
— Вы и сами уже в это не верите. — Он трясся всем телом.
— Напротив, в этом никто не сомневается, — пытался я его успокоить.
Бенно в упор поглядел на меня, промакнул лоб грязным носовым платком.
— Вы начнете процесс, — тихо добавил он, — а я погиб, я знаю, что погиб...
— Помилуйте, доктор Бенно, — ответил я.
Он, шатаясь, побрел к двери, медленно открыл ее и ушел, не удостоив меня больше ни единым взглядом.
Алиби. Меня опять прервали. Вмешалась судьба. На сей раз в лице Лакки. И еще одного субъекта, которого он представил как Маркиза. (Поскольку, начав писать, я отстранился от участия в роковом действии, куда ввязался как активный участник, мне надлежит теперь называть вещи своими именами. Итак, среди преступного мира я и сам заделался преступником. Не сомневаюсь, господин прокурор, что подобное признание встретит полное ваше одобрение, но я должен сделать одну оговорку: к этому преступному миру я причисляю и вас, и то общество, которое вы представляете по долгу службы, а не только Лакки, Маркиза и самого себя.) Что до этого человекоподобного субъекта, то его занесло к нам из Невшателя. Вместе с открытым «ягуаром». Во всю вывеску улыбочка, словно этот тип заявился прямиком из Ко, а манеры такие, будто он торгует высокосортным мылом. Дело было в десятом часу вечера. В воскресенье (эту часть отчета я пишу в конце июля 1958 года — слабая попытка хоть как-то упорядочить свои записи). На улице бушевала гроза, гулкие, страшные раскаты грома, дождь еще лил, но это не приносило облегчения, было по-прежнему душно и муторно. Этажом ниже гремели псалмы: «Рухни мир в объятья Христовы, к гибели страшной все мы готовы!», и еще: «Дух святой, под бури гром грешников сожги живьем!» Лакки как-то смущенно пощипывал свои усики и вообще вроде бы нервничал, да и его апостольские глаза светились задумчивым блеском, какого я никогда прежде в них не наблюдал: Лакки явно о чем-то размышлял. Оба были в плащах, но почему-то почти сухих.
— Нам нужно алиби, — наконец робко выдавил из себя Лакки. — Маркизу и мне, на последние два часа.
Маркиз заулыбался умильно.
— А до этого?
— До этого у нас такое алиби, что не подкопаешься, — сказал Лакки и пытливо на меня глянул. — До этого мы сидели с Гизелой и Мадленой в «Монако».
Маркиз утвердительно кивнул.
Я поинтересовался, не видел ли кто, как они ко мне входили. Лакки, по обыкновению, был настроен оптимистично.
— Узнать нас никто не мог, — заверил он меня. — На этот случай зонтик — незаменимая вещь.
Я задумался.
— А куда вы дели зонтики? — спросил я, потом встал из-за стола и запер в ящик свои записки.
— Внизу. Мы их поставили за дверью в подвал.
— Это ваши зонтики?
— Нет, мы их нашли.
— Где?
— Тоже в «Монако».
— Значит, два часа назад вы их взяли с собой на прогулку?
— Так ведь дождь шел.
Лакки с огорчением заметил, что его ответы меня не вдохновляют. Он с надеждой извлек из своего плаща бутылку коньяку «Наполеон», и Маркиз в свою очередь тоже наколдовал бутылочку.
— Недурно, — кивнул я, — это уже по-человечески.
После чего каждый из них выложил на стол по тысячефранковой бумажке.
— Мы народ щедрый, — сказал Лакки.
Я отрицательно замотал головой и выразил сожаление:
— Дорогой Лакки, я принципиально не намерен садиться за дачу ложных показаний.
— Усек, — сказал Лакки.
Оба подкинули еще по тысяче.
Я оставался неумолим.
— И с зонтиками у вас какая-то мура получилась, — констатировал я.
— Полиция ищет нас не из-за зонтиков, — вставил Лакки, хотя ему явно было не по себе.
— Но из-за зонтиков она могла напасть на ваш след, — выразил я свои сомнения.
— Вас понял, — сказал Лакки.
Оба пожертвовали еще по тысяче.
Я даже удивился:
— Вы, никак, миллионерами стали?
— Ну, бывают же у людей доходы, — уклончиво ответил Лакки. — Когда нам выплатят остаток, мы сразу сделаем ноги. Куда-нибудь за границу.
— Какой такой остаток?
— Остаток гонорара, — пояснил Маркиз.
— Какого гонорара? — спросил я еще более недоверчиво.
— За поручение, которое мы выполнили, — уточнил Лакки. — Как только мы будем в Ницце, я передам тебе Гизелу и Мадлену.
— Я тоже передам вам своих девочек, — заверил меня Маркиз. — Невшательки очень практичные.
Я тщательно осмотрел тысячефранковые бумажки, сложил и сунул в задний карман брюк. Лакки хотел посвятить меня в подробности, но я не дал ему договорить.
— Уговор дороже денег: я не знаю, зачем вам понадобилось алиби и знать не желаю.
— Пардон, пардон, — извинился Лакки.
— А ну выкладывайте ваши сигареты, — скомандовал я тогда. Лакки был весь прямо нашпигован сигаретами: «Кэмел», «Данхилл», «Блек энд уайт», «Сьюпер кинг», «Пикадилли». На столе росла гора пачек.
— Одна подружка держит киоск, — объяснил он извиняющимся тоном.
— А что курит господин Маркиз?
— Вообще почти не курю, — смущенно прошептал тот.
— У тебя что, и сигарет при себе нет?
Маркиз отрицательно замотал головой.
Я снова сел за письменый стол. Пора было действовать.
— Теперь будем с вами курить полчаса подряд. Как можно больше. И скорей. Я — «Кэмел», Лакки — длинные «Сьюпер кинг», а Маркиз, господи помилуй, — «Данхилл». Курить так, чтобы можно было прочесть марку, потом гасить и все складывать в одну пепельницу. Под конец каждый прихватит с собой початую пачку.
И мы начали дымить как одержимые. Вскоре мы освоили новый метод: раскуривать по четыре сигареты сразу, а уж потом они сами догорят. За окном по новой разбушевалась гроза, этажом ниже заныли псалмопевцы: «Убей, господь, наш мерзкий род, убей, Христос, и наш приплод. Ведь мы тебя распяли. И дух святой попрали».
— По-честному я вообще не курю,— стонал Маркиз. Ему было до того плохо, что он даже начал походить на человека.
Спустя полчаса в пепельнице высилась гора окурков.
Воздух в комнате стал прямо опасным для жизни, потому что мы закрыли окна. Покинув комнату, мы побежали по лестнице и этажом ниже угодили прямо в руки полиции: впрочем, сегодня полиция явилась не ради нас, а ради «Святых Ютли». Нажаловались соседи, которые предпочитали сойти в ад без псалмов. Толстый Штубер из полиции нравов тряс дверь, два его спутника, обычные патрульные полицейские, злобно глядели на нас. Мы все трое были им хорошо известны.
— Но как же так, Штубер, — полюбопытствовал я, — вы ведь из полиции нравов. Какое вам дело до святых?
— Приглядывайте лучше за своими святыми, — буркнул Штубер, давая нам дорогу.
— Потаскуший адвокат, — еще крикнул мне вслед один из полицейских.
— Может быть, нам уж лучше тогда сразу топать в полицейское управление?! — стонал Лакки.
Встреча с полицией совершенно его деморализовала. Маркиз, по-моему, вообще начал со страху читать молитвы. Я уже чувствовал, что ввязался в очень сомнительное дело.
— Ерунда, — пытался я их приободрить. — Ничего удачнее, чем встреча с полицией, просто быть не могло.
— А зонты...
— Я их перепрячу.
Свежий воздух привел нас в чувство. Дождь прекратился. На улицах царило оживление, а на Нидердорфштрассе мы прямиком последовали в «Монако». Гизела еще была там, Мадлена ушла (теперь я по крайней мере знаю, как ее зовут), но зато там были еще Коринна и Полетта, две новенькие на службе у Лакки, только-только импортированные из Женевы, и все три в роскошном виде, сообразно с ценой, и при каждой — уже несколько кавалеров.
— До чего ж Маркиз зеленый! — замахала нам Гизела. — Что вы с ним сделали?
— Два часа резались в карты, — объяснил я, — и Маркизу пришлось курить с нами на равных. В наказание за то, что он хочет увести тебя у Лакки.
— Je m'en suis pas rendue compte[2], — сказала Полетта.