— Звони в ГАИ, Сергей, — буркнул он Новикову. — Я хочу знать, где ездила эта машина с восемьдесят седьмого года по девяносто седьмой. И — кто на ней ездил? Давай, шевелись, время не ждет.
Прапорщик взял под козырек. Пока он исполнял поручение, Терещенко связался сначала с мэрией, явившейся на смену советскому исполкому, а затем и с архивом республиканской прокуратуры, куда за давностью лет передали дело, потребовавшееся ему позарез. Оба, и Терещенко, и Новиков, истратили на переговоры еще с полчаса. Выкурили по пачке сигарет (гоняли водителя Степу в ближайший табачный ларек, пополнять запасы), сломали несколько копий с невидимыми и неведомыми мне абонентами, но, в конце концов, на удивление, докопались до истины, удостоверились в том, в чем я и без того нисколько не сомневался. «Газон», обнаруженный нами на заднем дворе мастерских, действительно, некогда принадлежал охотничьему хозяйству, егерем которого трудился Григорий Ханин, рецидивист, ранее судимый за убийство. Именно эта машина фигурировала в деле о ДТП двенадцатилетней давности. После ликвидации зверофермы, она оказалась в собственности городских властей. Последние, с барского плеча, передали ее районной больнице, после того, естественно, как само дело было закрыто. Как только смысл открытия дошел до обоих следопытов, прапорщик взялся за голову (надо полагать, закружилась). Терещенко буркнув — твою ж мать, выронил изо рта тлеющий окурок, а затем, спохватившись, размазал его ногой по паркету.
— Какие будут наши действия? — спустя пару минут спросил прапорщик. Ему было хорошо, не он играл первую скрипку.
— Пошли отсюда, — фыркнул Терещенко, хватая меня под руку. — Эй, Степа, давай помоги.
Втроем они вытащили меня на свежий воздух, позабыв попрощаться с пораженными бухгалтерами, те так и стояли, разинув рты. Наше отступление из больницы дезорганизованностью немного напоминало бегство остатков наполеоновских полчищ из России. В вестибюле, который мы проскочили, не оглядываясь, на одном дыхании, кто-то из персонала, очутившись поблизости, попробовал заступить нам дорогу, сказав, что человека в подобном моему состоянии, следовало бы оставить на попечение врачей. Терещенко энергично отмахнулся:
— С дороги!
В салоне «Волги», куда мы буквально ввалились, предупредительный водитель Степа предложил мне хлебнуть кофейку. Я осушил залпом пластиковую чашку от термоса, за ней вторую, и мне стало немного лучше. Удостоверившись в этом, Терещенко распорядился:
— Поехали.
— Куда ехать-то, Станислав Казимирович? — уточнил Степа.
— Пока — прямо вперед…
Мы тронулись. Заместитель Калиновского прокурора обернулся ко мне, перегнувшись через переднее сидение.
— Как себя чувствуете, Журавлев?
— Бывало и получше, но жить можно, — я попытался улыбнуться, но, не вышло.
— Сможете найти место, где совершили наезд на мотоцикл капитана Репы?
— Но, — начал я, подумав, как же это возможно, если капитан Репа, насколько я понял, скончался задолго до того, как был раздавлен моим грузовиком. Который, в свою очередь, уже лет десять, как превратился в нетранспортабельную руину.
— Никаких «но»! — отмахнулся прокурор, — Все «но», какие только есть, давайте отложим до возвращения в мой служебный кабинет.
— Хорошо, — промямлил я. Мне только и оставалось, что радоваться его поразительному долготерпению и педантизму. Он, похоже, искренне хотел во всем разобраться. И, в отличие от меня, пока не утратил надежду, что преуспеет на этом поприще.
— Вот и договорились, — кивнул Терещенко, оборачиваясь к водителю. — Давай, Степаныч, погоняй, пока не стемнело.
Я покосился на бортовые часы, вмонтированные по центру торпеды. Стрелки показывали без четверти шесть, следовательно, рабочий день подходил к концу. Или, даже уже подошел. Впрочем, он ведь у прокуроров ненормированный. Ну, а подозреваемых, как известно, вообще никто не спрашивает. Мне казалось, он начался на рассвете в позапрошлом веке и закончится, когда минует тысяча лет.
Как только Калиновка осталась позади, а прямо по курсу замаячило шоссе с указателем, тем самым, что мы проскочили ночью с Ольгой и Игорем, я, спохватившись, напомнил им о водителе скорой, оставленным связанным в лесопосадке. Не помнил, упомянул ли об этом факте на бумаге. Я не хотел, чтобы его ночью задрали какие-нибудь хищники, одичавшие собаки или, скажем, росомахи. От кого-то слышал, что они еще попадаются в Крыму.
— Не о чем беспокоиться, Сергей Николаевич, — почти весело откликнулся Терещенко, — он уже сидит.
— Где сидит? — не понял я.
— Как это, где? Где ему и полагается, как подозреваемому в целом ряде преступлений. В камере…
Я затаил дыхание, потом не выдержал:
— Значит, вы мне поверили?!
Терещенко неопределенно хмыкнул. Степа, включив левый поворотник, пошел на обгон автобуса. Вечером дорога оказалась не столь безлюдной, как ночью.
— Видите ли, Сергей Николаевич, — молвил Терещенко, как только мы завершили маневр, — в том, что касается преступной деятельности Афяна и его приспешников — у нас есть веские основания доверять вашим показаниям.
— Какие?
— Какие, не ваше дело, — отрезал заместитель районного прокурора. — Есть, и точка. А вот ваши россказни о встречи с группой Репы и Ханина сводят ценность ваших обвинений в адрес Афяна к нулю.
— Потому, что Репа умер?
— Давно умер, — глухо сказал прокурор. — Настолько давно, что я бы вообще не стал с вами возиться, если бы не удостоверение и пистолет. ПМ, изъятый у вас Новиковым, был табельным оружием капитана…
Я давно подозревал, что рано или поздно услышу нечто подобное, потому приступ паники, навестившей меня, оказался не столь масштабным, как следовало ожидать. Дорого бы дал, чтоб потереть виски, бесполезное, но уже вошедшее в привычку действие, да руки оставались скованными наручниками. Попытался переключиться на другое. Воспользовавшись моментом, спросил, о каких приспешниках Афяна он говорит, не о двух ли бандитах, что я оглушил, а то и убил утром в кабинете доктора. Терещенко, кряхтя, полез в карман брюк, вытянул полупустую, жеванную желтую пачку с верблюдом на этикетке, закурил. Я терпеливо ждал. Когда уже разуверился, что получу ответ, он заговорил.
— Видите ли, Журавлев, какая штука… Афян показывает, что когда вы сегодня на него набросились, он был один.
— Один?! — я не поверил своим ушам. — Невероятно!
— Невероятно, — холодно подтвердил заместитель Калиновского прокурора.
— Кроме Афяна, там еще была медсестра. Толстая такая. Широкая. Глафира Ивановна, если не ошибаюсь.
— Не ошибаешься, — заверил меня прапорщик Новиков. — Ты ж себя за ее племянника выдавал.
— Не я, а Афян выдавал меня за ее племянника, — довелось вносить ясность мне.
— Без разницы, — фыркнул прапорщик. — Не видела она сегодня утром ни тебя, ни посетителей, которых ты описал.
— Да она их связывала липкой лентой…
Терещенко промолчал. Прапорщик отделался невыразимо желчной ухмылкой, не так скептической, как язвительной и злой.
— Вы мне снова не верите? Хотите сказать — и те двое, тоже призраки? В том смысле, что числятся умершими…
Терещенко, приспустив стекло, выбросил наружу окурок.
— Нет, Журавлев, отчего же. Эти, как вы выразились, двое, которых вы, по вашим словам, избивали, а затем скрутили по рукам и ногам, абсолютно живые, более того, весьма уважаемые люди.
Я даже не знал, радоваться ли мне этой новости или, напротив, огорчаться. Не сдержав эмоций, осведомился у него, настолько ли они уважаемые, что могут позволить себе организовывать охоту на людей.
Ухмылка сползла с физиономии прапорщика. Терещенко вставил в рот новую сигарету. Она оказалась надломанной и отказалась гореть.
— Это все слова, Журавлев, — вздохнул он. — Голословные обвинения. Пожалуй, потянут на злостную клевету. Если станете упорствовать, конечно…
— Все вопросы к Афяну, — парировал я. — Это он так сказал. Вы же прослушали запись.
— Афян, Сергей Николаевич, вам завтра в глаза плюнет и расскажет, что действовал в состоянии аффекта. Или, что возвел на себя напраслину, поскольку вам хотелось ее услышать. Что вы его вынудили их оговорить, наконец. Вот он и оклеветал достойных людей. Чего не скажешь, когда на мушке держат…
— Вы этих отпетых бандитов достойными людьми называете?!