– Мне это очень понравилось, – признался Бахаго. – У нас в саванне никто не знает подобного секрета. А тебе не жаль поделиться со мной этой тайной?
– У нас в Эдо есть целая улица кузнецов и литейщиков. Они делают подобным образом все бронзовые скульптуры, – ответил с улыбкой кузнец Эдо. – Мне не жаль. Учись, если хочешь. Поживи у меня, будешь со мной работать, потом сам станешь делать такие вещи. Тебе не приходилось вырезать деревянные головы из черного дерева?
– Приходилось. Я сделал много таких голов для алтарей. В Слоновьей Тропе каждый желает иметь свой алтарь для жертвоприношений духам предков, а головы не всякий умеет вырезать.
– Тогда тебе нетрудно будет научиться делать головы из глины. Важно, что в руках твоих есть такое умение. Оставайся!
Впервые с тех пор, как случилось несчастье, Бахаго вдруг обрел уверенность и надежду, которых ему так недоставало все это время. Он был очень благодарен незнакомцу и снова вспомнил слова красильщика из Кано о добрых людях, которые должны объединяться, чтобы победить зло.
– : Я не буду тебе в тягость, добрый человек, – сказал Бахаго. – Сейчас ты увидишь, какие хорошие ткани я дам тебе. Мать Макеры всю дорогу из Кано несла их на голове. Желание добыть их заставило нас пойти в Кано, а там случилось несчастье. Беда привела нас в Эдо.
Бахаго схватил корзину, в которой были сложены свертки пестрых тканей, и стал выбрасывать их на циновку.
– Бери, добрый человек! Ты щедро делишься со мной своим богатством, а я поделюсь с тобой своим достоянием. Оно не велико, но это все, что я имею.
Утро следующего дня Бахаго провел на улицах Эдо. Когда он встречал людей хауса, он спрашивал их, не знают ли они что-либо о жрецах аро, об оракуле Уму-Чукву. Но люди ничего не знали об этом.
Однажды Бахаго разговорился на базаре с одним горожанином-горшечником.
– Скажи мне, брат, – попросил его Бахаго, – как ты думаешь, мои сыновья могут быть растерзаны, убиты, сожжены в угоду оракулу Чуквы?
– И не думай об этом! Жрецы аро известны тем, что они вовсе не приносят жертв своему оракулу. Прикрываясь его именем, они уводят пленников, а потом продают их. Но как ты сможешь узнать, кому проданы твои сыновья, вот этого я тебе не скажу. Если бы найти этих жрецов! А вдруг твои сыновья сумеют бежать?
– Ах, если бы сумели! – застонал Бахаго. – Тогда я должен вернуться в саванну. Боюсь, они найдут пустую хижину и подумают, что мы погибли. Снова тревога колотит мое сердце. Что мне делать? Скажи, добрый человек!
– В саванне твои сыновья не погибнут. Им помогут люди твоего селения. Но искать их нужно здесь. Ищи их повсюду: на базаре, у ворот дворца. Принимайся за работу и заручись покровительством знатного господина.
– Об этом говорил мне Масаки. Теперь я понял: меня погубила моя доверчивость, – признался Бахаго. – В саванне никто никого не обманывает, а в городе повсюду только и жди обмана. И зачем это я пошел в Кано?
– Но, может быть, они схитрят, убегут. Ты говоришь, что сыновья твои смышленые, толковые.
– В саванне они были смышлеными, а в неволе? Не скажу! Не знаю! Мои сыновья выросли в саванне. У нас никто друг друга не обманывает, ни один не таится от другого. Они не умеют хитрить. Я не должен на это рассчитывать. Я воспользуюсь предложением хозяина, который принял меня, как брата. Я поучусь у него и стану кузнецом при дворе великого обба.
– Вот и хорошо, – согласился горшечник. – Только помни: таких злодеев, как жрецы аро, не так уж много. Ты разуверился в людях, это плохо. Мне ты можешь довериться. Мы с тобой братья! Мы люди хауса! Приходи ко мне, если будет нужда в чем-либо. Приходи поговорить о деле.
На том они и распростились. И хоть у Бахаго было тяжко на сердце, он понимал, что сделал очень важное и нужное дело. Он принял решение. Он останется в Эдо.
Бахаго лепит статуи
– Отец, ты видел мать обба, ты был во дворце?
– О чем ты спрашиваешь, сын? Разве кузнеца пустят в священную обитель обба? Вот уже семь лет, как мы живем в Эдо, а ты не знаешь, что обитель обба священна, и задаешь такие вопросы.
– А где ты видел мать обба? Она у тебя получилась такой молодой и красивой. – Макера восхищенно цокнул языком. – Как это может быть, когда обба такой старый и даже не стоит на ногах. Я сам видел, своими глазами, его держали, когда он садился в носилки. Его подняли на руки, как младенца…
– Тащи глину и помалкивай! Тащи попроворней, что ты мешкаешь? Солнце уже забралось под навес. Скоро зной прогонит нас в хижину. Поставь корзину поближе, так мне неудобно брать глину. Ну и бестолковый же ты, Макера! Не быть тебе литейщиком.
– А где спрятан толк?
Макера рассматривал глиняную форму женской головы, приготовленную для бронзовой скульптуры. Глина была покрыта толстым слоем воска. Это была голова царицы. Красивая женщина с большими глазами, с приятными чертами лица, в высокой плетеной шапочке, с тяжелой ниткой драгоценных бус.
– Мать обба очень красивая! – повторил Макера с видом знатока и, шлепнув себя по худой ляжке, согнал громадную злую муху.
Он не торопясь складывал глиняное месиво в большую, как лохань, корзину, сплетенную из старых крепких листьев гвинейской пальмы. Когда отец снова выругал его, Макера попытался поднять корзину, но не смог сдвинуть ее с места.
– Ну-ка пошевеливайся, сын! – прикрикнул Бахаго. – О чем ты думал, когда набивал эту корзину глиной? Теперь тебе ее не поднять.
Макера не растерялся. Он схватил обрывок веревки, свитой из тонких крепких лиан, привязал его к корзине и потащил тяжелый груз поближе к отцу. Не оглядываясь, Бахаго взял большой мокрый ком и бросил на безголовое туловище обба.
– Меси глину, поторапливайся! Вот-вот солнце заберется под навес…
Мальчик послушно месил, подливал воду и разминал глину тонкими, как палки, ногами. Он скользил по ней, падал, поднимался и снова мял глину, помогая себе деревяшкой. Его худенькое тело, мокрое от пота и потому похожее на темную бронзу, напоминало одну из скульптур, которые украшали алтари и жертвенники во дворе обба. Мальчик задыхался от усталости, рот его был раскрыт, и белые зубы стиснутые от напряжения, ослепительно сверкали. Руки у него были узкие и тонкие, с длинными пальцами. Они казались очень слабыми и хрупкими, однако Макера хорошо справлялся со своим делом и поспевал за отцом, который работал быстро и уверенно. Они должны были закончить отделку туловища священной статуи до того, как горячие лучи солнца прогонят их в хижину. А когда они свалятся на циновку, усталые и голодные, скульптура будет сохнуть на солнце. Во вторую половину дня солнце уйдет из-под навеса, и тогда отец станет лепить голову обба – самое трудное в работе литейщика. Ведь все зависит от формы. Если форма будет хорошей, то и скульптура получится такой, какой она должна быть.
Подтаскивая к отцу новую корзину месива, Макера снова спросил:
– Почему так обидели мать обба и сделали ей только голову? И почему сам великий обба такой высокий, толстый да еще с топором в руках?
– Ты уже подрос, сынок, а мало знаешь, – ответил уже более ласково отец. Он уже успел сделать туловище обба, и теперь, окунув руки в лохань с водой и наслаждаясь прохладой, он мог без раздражения отвечать сыну. – Пора бы уж знать, что голова – вместилище судьбы, средоточие силы и мысли. А если мать обба священна, то и голова ее священна. Я никогда ее не видел. Я и представления не имею о том, как она выглядит. Я думаю, что она стара и уродлива. Но изображение ее должно быть прекрасно, иначе…
– А что иначе? Что иначе? – допытывался Макера.
Отец не сразу ответил, и Макере надоело ждать. Он был нетерпелив.
– Иначе полетят наши головы, сынок!
– Голова священна… А руки, разве они не священны, не разумны?
Мальчуган не успел досказать свою мысль, как вдруг очутился в грязной лохани. Отец швырнул его одним движением сильной руки.