Рекс Стаут
«Праздничный пикник»
1
Флора Корби повернулась ко мне, и копна темно-русых волос рассыпалась по плечом. Глядя на меня большими карими глазами, она сказала:
— Пожалуй, мне следовало ехать впереди на собственной машине и указывать вам дорогу.
— Что вы, я замечательно справляюсь, — заверил я. — Могу даже закрыть один глаз.
— Не надо, прошу вас, — взмолилась она. — Я и так уже сижу ни жива ни мертва.
Девушка наверняка подозревала (и заблуждалась!), что я держусь за руль одной рукой только потому, что отчаянно стремлюсь, обнять ее за плечи другой рукой. Я нисколько не возражал бы против этого, ибо выглядела Флора совершенно очаровательно. Но откуда ей знать, что я давно уже вырос из коротких штанишек и в эти игры не играю? И потом, не мог же я выдать ей истинную причину и объяснить, что Ниро Вульф, сидевший на заднем сиденье, панически боится автомобиля и согласен подвергнуться смертельному риску лишь в том случае, если управляю им я. Вот почему я рулил одной рукой, чтобы мой невозмутимый шеф немного поволновался. Ведь из уютного, чтобы не сказать роскошного мирка, в котором самозаточился Ниро Вульф, он позволяет себе выбираться в одно-единственное место — ресторан «Рустерман». После смерти своего старинного и закадычного друга Марко Вукчича, основателя и владельца ресторана, Вульф, которого Марко назвал в завещании своим душеприказчиком, не только стал опекуном всего состояния и недвижимости покойного друга, но и самым тщательным образом занимался делами «Рустермана». Марко оставил письмо, в котором просил Вульфа проследить за тем, чтобы ресторан не утратил своей громкой славы и доброго имени, и Вульф исправно, каждую неделю, один-два раза, а то и чаще, внезапно совершал набег на ресторан и учинял строгие проверки; все это без единой жалобы или ворчания. Лишь однажды Вульф разворчался — когда Феликс, метрдотель, попросил его выступить с речью на пикнике, устроенном по случаю Дня независимости[1] для профсоюза работников американских ресторанов, который я в дальнейшем стану называть ПРАР.
Вульф не просто разворчался — он отказался наотрез. Но Феликс стоял на своем и продолжал донимать его, пока Вульф не сдался. Это случилось, когда в один прекрасный день Феликс пришел в нашу контору с солидным подкреплением в лице Поля Раго, короля соусов и подливок из «Черчилля», Джеймса Корби, президента ПРАР, Х.Л. Гриффина, поставщика вин и деликатесов, который снабжал ими не только «Рустерман», но и подбрасывал всякие лакомства к столу нашего чревоугодника, и Филипа Холта, директора-распорядителя ПРАР. Все они также намеревались принять участие в пикнике и дружно в один голос уверяли Вульфа, что без человека, благодаря которому «Рустерман» и после смерти Марко Вукчича оставался лучшим рестораном в Нью-Йорке, праздник просто не состоится. Поскольку тщеславием Вульф померяется с сотней павлинов, и еще потому, что он любил Марко (если Вульф вообще способен кого-то любить), — он уступил. Был и еще один побудительный мотив — Филип Холт согласился отступиться от Фрица Бреннера, шеф-повара и мажордома Вульфа. Дело в том, что вот уже три года Фриц время от времени захаживал на кухню «Рустермана», делясь с поварами кое-какими кулинарными секретами, и Холт в открытую обхаживал его, суля золотые горы за то, чтобы Фриц согласился вступить в ПРАР. Можете представить, как это нравилось Вульфу.
Поскольку всеми делами Вульфа заправляю я (правда, Вульф лицемерно утверждает, что мозговой центр — он сам), очевидно, что на мою долю и выпало решить, как именно доставить его к месту проведения пикника — Калпс-Медоуз на Лонг-Айленде. В конце июня нам позвонил Джеймс Корби и передал трубку своей дочери Флоре. Она сказала, что ей очень трудно объяснить мне, как проехать к Калпс-Медоуз, и предложила заехать за нами, чтобы самой отвезти нас.
Голос ее мне понравился сразу, это верно, но и в прозорливости мне не откажешь — я сразу смекнул, что мне выпадет редкое счастье продемонстрировать своему работодателю мою редкую водительскую сноровку и умение вести автомобиль одной рукой, поэтому я поблагодарил Флору за предложение и сказал, что повезу Вульфа сам в его машине, но буду очень признателен, если она согласится поехать с нами и указывать дорогу. Вот как это случилось, и вот почему, когда мы наконец въехали в ворота Калпс-Медоуз, прокатив до этого миль тридцать по извилистым дорогам Лонг-Айленда с крутыми поворотами и бесчисленными перекрестками, губы Вульфа были сжаты в такую узкую полоску, что их почти не было видно. Заговорил он за всю дорогу лишь однажды, когда в очередной раз блеснув молодецкой удалью, я особенно лихо обогнал какого-то тихохода, тащившегося с черепашьей скоростью миль семьдесят в час.
— Арчи, — укоризненно произнес Вульф. — Ведь я просил тебя.
— Да, сэр, — жизнерадостно откликнулся я, не отрывая глаз от дороги. — Дело в том, что, держа руку в таком положении, я уступаю душевному порыву. Вы же сами знаете, как я нервничаю, когда борюсь со своими душевными порывами, а нервничать мне нельзя — вы не любите, когда я нервничаю во время езды.
Покосившись в зеркальце, я увидел, что Вульф стиснул зубы еще сильнее; так он молча и сидел всю дорогу.
Миновав ворота, я петлял по Калпс-Медоуз согласно указаниям Флоры, но за руль держался уже обеими руками. Поспели мы вовремя: было без четверти три, а митинг начинался в три. Флора уверяла, что для нашей машины оставлено место позади палатки, и, продравшись через ряды стреноженных автомобилей, я убедился; что Флора права: когда наш «родстер» остановился, его радиатор отделяли от тента почти два ярда совершенно свободного пространства. Флора выпрыгнула из машины и открыла заднюю дверцу со своей стороны. Я проделал то же самое, — распахнув противоположную дверцу. Вульф посмотрел на Флору, затем перевел взгляд на меня. Не хотел он, ох как не хотел делать одолжение женщине, даже столь молодой и хорошенькой, но я должен был получить по заслугам за вождение одной рукой. Вульф отвел от меня глаза и, кряхтя, начал извлекать свою одну седьмую тонны из автомобиля. Со стороны Флоры.
2
Палатка, установленная на деревянной платформе высотой фута в три, по размерам не уступала кабинету Вульфа. Народа в ней набилось столько, что Яблоку было некуда упасть. Я протиснулся через толпу и остановился у самого входа, чтобы дышать свежим воздухом. А погодка выдалась — загляденье: яркое солнышко, легкий бриз с Атлантики. Лучше и не пожелать на Четвертое июля. Деревянный настил продолжался от палатки наружу и был весь заставлен стульями. О состоянии луговой травы сказать вам ничего не могу, потому что — куда ни кинь взгляд — весь луг за настилом был запружен тысячами ресторанных работников и их знакомых. Еще столько же сплошной массой сгрудилось перед платформой, предвкушая речи, а остальные заполонили всю лужайку до видневшихся в отдалении деревьев и построек.
Сзади послышался голос Флоры:
— Они уже выходят, так что если вам приглянулся какой-нибудь стул — хватайте. Любой, кроме шести в первом ряду — они предназначены для выступающих.
Разумеется, я пустился было уверять ее, что мне приглянулся только один стул — тот, что примыкает к ее стулу, — но в эту минуту из палатки повалила толпа. Я решил предупредить Вульфа о том, что предназначавшийся для него стул способен уместить в лучшем случае половину — но зато любую — его необъятного седалища, и, дождавшись, пока палатка опустеет, проник в нее. В дальнем углу перед походной кроватью, на которой лежал какой-то мужчина, стояли пятеро. А слева от меня Ниро Вульф склонился над столом, на котором стояла металлическая коробка с откинутой крышкой, и разглядывал ее содержимое. Я шагнул в его сторону, заглянул в коробку и увидел целый набор из восьми ножей с резными рукоятками и лезвиями различной длины, от шести до двенадцати дюймов. Сталь не блестела, но выглядели ножи остро заточенными и угрожающе узкими. Я спросил Вульфа, кому он собрался перерезать глотку.