Пастор с невозмутимым видом поглаживал свое лицо, не обращая никакого внимания на Констансе, которая валялась перед ним на полу и плакала.
Затем он сказал совершенно спокойно и уже менее жестко:
— Встань!
Констансе быстро поднялась на ноги и сразу же села на диван у стены, закрыв лицо платком.
— Нет… нет… вы не должны думать обо мне, что я…
— А ты уверена, что всегда будешь тверда? Разве ты сама не чувствуешь, что…
— Да, да, — закричала Консансе. — Помогите мне! Помогите! Я не хочу стать… я не хочу стать такой…
— Значит, ты хочешь, чтобы я тебе помог? — спросил он торжественно.
Она отняла руки от лица и умоляюще взглянула на него:
— Скажите мне только, что я должна делать?
— Ты знаешь, что на свете есть лишь одно имя, которое может принести нам спасение. Сумеешь ли ты найти к нему путь?
— Сама не найду… Если меня поведут… Не бросайте меня.
— Завтра в шесть утра мы соберемся здесь на утреннюю молитву. Приходи и послушай. Быть может, слово божье дойдет до тебя. Но сейчас вы должны уйти. У вас есть вуаль?
Нет, на ее светлой летней шляпке не было никакой вуали, и от этого вид у Констансе стал совсем несчастный.
— Вон лежит ваш зонтик.
Она поспешно подняла его.
— У вас волосы растрепались, — сказал он холодно и показал на зеркало.
Она принялась исполнять его приказание; торопливо закалывая свои пышные волосы и поправляя шляпу, она понемногу успокаивалась.
— Так, значит, мне можно прийти сюда завтра? — смиренно спросила Констансе и посмотрела на пастора.
Он стоял совсем рядом, но не сделал никакого движения, только холодно сказал «до свиданья», как будто не заметил ее протянутой руки.
Констансе поблагодарила его и медленно пошла домой, низко опустив голову.
Пастор еще несколько минут молча стоял у окна и смотрел, как она идет вниз по улице, потом закрыл дверь в прихожую и отправился, наконец, обедать.
Хитрый полицейский Иверсен также встал в это утро очень рано, так как он, конечно, знал, что ночью, за много дней до срока, пастор Крусе неожиданно вернулся домой. Иверсену хотелось посмотреть, как поведут себя теперь кроты.
На душе у Иверсена было неспокойно. В своей великой хитрости он уже как бы предвидел, что праздник, который он сам так усердно организовывал и который закрутил его в своем водовороте, принесет ему одно лишь несчастье.
Никто не знал пастора Крусе и его кротов лучше, чем Иверсен. Никто не знал лучше Иверсена, как необычайно широко распространяется их власть. Но в глубине души он — откровенно говоря — испытывал отвращение ко всему этому движению.
Для Иверсена обстоятельства сложились так счастливо, что ему не пришлось, как многим другим, преодолевая отвращение, пресмыкаться перед пастором Крусе. Благодаря могущественному покровительству директора банка он, — конечно, соблюдая некоторую осторожность, — сохранил и свое место в полиции и те небольшие дополнительные заработки, которые Кристиансен, как председатель городского самоуправления, ему частенько устраивал. К тому же и полицмейстер, игравший каждую субботу в карты в доме директора банка, всегда назначал Иверсена в те наряды, которые сулили какую-нибудь выгоду.
Таким образом, полицейский Иверсен жил себе припеваючи и ни перед кем не должен был гнуть спину. Не считая, разумеется, самого директора банка и его домашних, — но ведь Иверсен служил в свое время кучером у Кристиансена и привык считать себя его слугой. А фру Кристиансен была всегда так добра к его дочкам. Вообще дом директора банка был для Иверсена своего рода крепостью, в которой он мог укрыться в эти трудные времена, тогда как многие из его друзей — люди одинакового с ним положения — вынуждены были рыскать, как псы, и превращаться в кротов, чтобы заработать себе на кусок хлеба.
И все же в этот утренний час на душе у полицейского Иверсена было как-то неспокойно. Его, обычно такого осторожного, обуяла в последние дни дьявольская гордыня. Он был членом праздничного комитета наравне с директором банка и другими именитыми людьми, и от этого у него просто голова пошла кругом. По правде сказать, он уже не очень-то следил за тем, что говорил кротам и как о них отзывался.
Когда же он в это утро повстречал на базаре кротов и посмотрел на них своим хитрым полицейским взглядом, то встревожился еще больше. Кроты были сегодня такие ласковые — невероятно ласковые и веселые. Педер Педерсен так беззаботно болтал о благословенной летней погоде и так упорно молчал о предстоящем празднике, что полицейский Иверсен содрогнулся.